Тут с ней случился обморок.

— Ни слова никому, да, знаю, слышу, — говорила Гретхен.

— Ни слова никому! Ни под каким видом! Никому ни слова!

На следующий день было празднество и всеобщее ликование в городе Ашафенбург.

Мужчины, женщины, малые дети, до старцев включительно, все высыпали на улицы. Ожидали прибытия Наполеона. Все жаждали увидеть собственными глазами эту историческую личность, занимавшую в то время все умы, каждый хотел воочию убедиться, таков ли он на самом деле, как идет о нем молва.

Кругом волновалось необъятное море голов.

Новые группы спешили отовсюду. Все было забыто: торговля, вчерашние хлопоты, начатые дела. Молодые парни, шедшие с молодыми девушками, пользовались удобным случаем, чтобы сорвать мимолетный поцелуй с алых губок, которые за это ничуть не дулись, а старались отплатить во сто крат за такую дерзость.

Только один человек не принимал участия во всеобщей радости, напротив, лицо его было задумчиво и печально.

То был наш приятель Трихтер.

Он двигался, опустив голову и устремив на землю мрачный взгляд. Он был не один. С ним был новый его знакомый, не кто иной, как разъезжающий по Неккару молодой человек.

— Да что такое с вами? — приставал он к Трихтеру.

— Дорогой мой Реймер, — отвечал Трихтер, — я страшно взволнован.

— От вина, что ли? — спросил тот, догадавшись по красному носу о поведении его владельца.

— Фу! — пренебрежительно сказал Трихтер. — На меня вино перестало оказывать влияние лет пятнадцать тому назад. Я не хочу сказать этим, что я совсем не пил сегодня. Наоборот: предвидя, что я буду сильно волноваться, я просто хотел подбодрить себя, я даже пробовал напиться допьяна. Напрасная, смешная попытка! Мне, право, обидно сознаться в этом: я могу заболеть, умереть от вина, утопиться в нем, но увы! Поистине плачевна судьба моя! Я уже не могу опьянеть. Какая слабость!

— А за каким дьяволом вам хотелось так напиться непременно сегодня? — спросил Реймер.

— Потому что я сегодня должен подать прошение Наполеону.

— Какое прошение?

— Прошение, составленное для меня Самуилом. И понимаете, в каком я положении? Мне придется подойти к этому великому человеку, смотреть на него, отвечать, если он обратится ко мне с вопросом, говорить этому величественному исполину-императору, перед которым смолкает грохот пушек. Так как же тут быть хладнокровным? Я очень взволнован, друг мой. Ах, бывают минуты, когда у меня мурашки пробегают по телу!

— Ну вот! — сказал Реймер. — Вы уж очень преувеличиваете. Это пустяки — подать прошение. Хотите, я подам за вас?

— Нет, — отвечал Трихтер. — Самуил заставил меня поклясться, что я собственноручно подам его императору.

— Так и будет! Вы подадите прошение. Адьютант возьмет его, император пойдет дальше и даже не взглянет на вас. Неужели вы думаете, что он сейчас же станет читать ваше прошение?

— Я совершенно уверен в этом, — сказал Трихтер. — Самуил получил точные и определенные сведения по этому поводу. В Майнце и вообще на всем пути своего следования Наполеон лично вскрывал все прошения и в тот же вечер диктовал ответы на них. Он хочет расположить к себе Германию, так как оставит ее позади себя.

— А это прошение имеет для вас большое значение?

— Еще бы! Оно — хлеб насущный для моей старухи матери. Хлеб, который я не могу у нее отнять и пропить, потому что я ведь несчастная, ненасытная губка. Прошлый год у меня было пять тысяч гульденов. Я послал из них матери пятьсот, она заплатила ими свои долги. У меня были самые лучшие намерения послать ей еще денег. Но у меня и у некоего друга моего, именуемого Фрессванстом, давно уже создался идеал, состоявший в том, чтобы серьезно и последовательно изучить сравнительную степень крепости заграничных вин. Мы так добросовестно приступили к этой работе, что месяца в три глотки наши повысасывали наши кошельки до дна.

Реймер залился смехом.

— Не смейтесь, — заметил ему с грустью Трихтер. — Увы! В один и тот же день скончались и деньги мои, и друг мой. Фрессванст, допивая последнюю бутылку, умер от прилива крови к мозгу. Скрутило-таки несчастного! Между нами, — прибавил Трихтер, понизив голос, — разве Фрессванст заслужил свою репутацию? Каково бы ни было мнение потомства насчет этого пьяницы, но я все-таки разорился. Я просил Самуила Гельба, моего благородного сеньора, устроить нам опять какую-нибудь новую эмиграцию в Ландек. Прелестная деревушка этот Ландек, где спят в гнездах и пьют несравненную водку и откуда можно вывезти пять тысяч гульденов! Но Самуил не хотел исполнить моего желания. И вчера, в вознаграждение за свой отказ, он посоветовал мне подать прошение, которое написал собственноручно и поручился за то, что оно достигнет цели.

— Но, — прибавил Реймер, — вы же имеете право рассчитывать на милость Наполеона?

— Мой дядя служил под его начальством и был убит. Надо вам сказать, дорогой мой, что я наполовину француз со стороны матери. Вот почему я, хотя я и немец, и студент, могу обратиться с просьбою к Наполеону без всякого угрызения совести. Я говорю по-французски лучше самого Расина. Мой дядя давал моей матери средства к существованию, император отнял у нее ее кормильца, справедливость требует, чтобы он помог ей. Если он поместит ее в убежище, — о чем именно я и прошу его, — мне не надо будет тогда заботиться о ней в качестве ее сына, и я могу один докончить начатые мною и Фрессванстом изыскания, прерванные моим стесненным положением и преждевременной кончиной слабого Фрессванста. Потому что если я и пью, то знайте, что цель моя вовсе не заключается в личном наслаждении. Давным давно уж я не испытываю никакого личного удовлетворения от того, что я заливаю свою глотку вашими винами. Вишневка и полынная водка мне все равно, что молоко и мед. Кроме того сорта водки, которую я пил в Ландеке и которая, признаюсь вам, разливала во мне какую-то приятную теплоту, все остальные вина кажутся просто водою. И я только ради науки и из любви к человечеству, а вовсе не из личной какой-нибудь выгоды, продолжаю упорно трудиться на этом поприще. Следовательно, вы понимаете теперь, как важно для мира, чтобы император принял и исполнил мою просьбу.

— Он исполнит ее, в этом не может быть никакого сомнения, — ответил Реймер. — Но я слышу народ кричит: виват.

— Неужели едет сам великий Наполеон? — спросил Трихтер, трясясь заранее.

— Нет. Кричат: да здравствует Франция! Это, вероятно, только какие-нибудь генералы или адъютанты, которые едут впереди него.

— Ну, слава богу! — сказал Трихтер и вздохнул с облегчением.

— А где же вы подадите ему вашу просьбу? — спросил Реймер.

— О! У меня уже место приготовлено. У входа во дворец принца-примаса, Карла Дальберга Император остановится там, чтобы позавтракать и принять депутации из окрестных селений. Двое егерей из тех, которые стоят там цепью, большие поклонники моего умения пить, обещали устроить мне доступ к великому человеку. Я только боюсь оробеть. Ах, если бы мне можно было опьянеть! Вы, вероятно, считаете меня ужасным болтуном. Но если я говорю с вами неумолкаемо в течение получаса, то я делаю это вовсе не для того, чтобы надоесть вам, а с целью подготовки к предстоящему разговору с императором. Я навостряю язык. Я приучаю его двигаться, не заплетаясь.