Аменгуал, однако, тоже не унывал. Разумеется, Вальс продолжал упорствовать, но книга, для которой поначалу ему было сложно найти верный тон – торжественный, пылкий и при этом внятный любому, – теперь продвигалась более чем успешно. В отличие от «Жития сестры Нореты», он будет приводить в Triunfo de la Fe en tres cantos[140] множество латинских цитат, позаимствованных в основном из авторитетнейших текстов Отцов Церкви. О, как возвысится его творение в таком прекрасном сопровождении! Не один раз, во время своих посещений Вальса, он не мог удержаться, чтобы не прочесть какой-нибудь абзац, написанный им накануне. Заключенный слушал его так же «внимательно», как стук дождя по крыше. Но иезуиту казалось, что душа Вальса не могла остаться равнодушной к его пламенному глаголу. Если бы Вальс обратился в христианскую веру благодаря его Triunfo, это был бы лучший подарок Господа Бога отцу Аменгуалу, ну, не считая, конечно, поста ректора. Однако, к великому огорчению иезуита, вовсе не отрывок из его книги потряс его подопечного и вызвал у него слезы, а новость, которую сам же отец Аменгуал ему и принес: Консул попросил об аудиенции у инквизиторов, чтобы отказаться от всего, что не далее как за два дня до того сам говорил, ибо Господь наш Иисус Христос по своей великой милости просветил его и теперь Консул готов рассказать все, что ему известно обо всех.

Вопреки предположению отца Аменгуала, о котором он не преминул немедленно доложить инквизитору, слезы Вальса были вызваны не раскаяньем, а гневом, бессилием, стыдом за Консула и одновременно жалостью к нему. Консул испугался, струсил, его победил слабый человечек, который всегда нес в себе нечто темное; хотя прежде Консул всегда одерживал над этим человечишкой верх, теперь верховодил тот, наводя на заключенного страх, словно с помощью волшебства великан был повержен жалким карликом.

– Ах, Консул, Консул, что они с тобой сделали? – рыдая, бормотал Вальс и думал, что для того, чтоб заставить Консула выдать своих, его наверняка пытали и грозили сжечь живьем. – А что, если это неправда? А вдруг этот бесстыжий отец Аменгуал наврал для того, чтобы причинить мне страдание?

Габриел Вальс собрался с духом и, утерев слезы кулаком, спросил иезуита, сколько еще заключенных раскаялись.

– Из восьмидесяти семи преступников было допрошено сорок, и только семеро продолжают упорствовать в старой вере…

– А мои близкие? Жена? Рафел Онофре?

– Этого я тебе сказать не могу. Каждое дело держится в секрете. Однако, видя, что большинство отреклось от прежних взглядов, ты сам поймешь, какая вера восторжествовала.

– Видя это, я понимаю лишь, насколько слаб человек перед страхом смерти. А боль бесчеловечна, отец Аменгуал!

– Это еще что за ересь ты несешь! Нет, тут я с тобой никак не согласен! Господь наш умер на кресте, а ты говоришь, что боль бесчеловечна? Христос претерпевал муки, а ты говоришь, что страдание бесчеловечно? Что женщины боятся боли – неудивительно. Как быть им сильными с их коротким умом, трусливой душой и тупостью, присущей им как полу низшему?! Но мы, мужчины, дело другое! Нам никак нельзя бояться боли. Вспомнить хотя бы святых, стойко сносивших жертвенные муки…

Аменгуал остановился, однако вовсе не для того чтобы посмотреть, какое впечатление произвела его столь удачная филиппика на узника: он открыл свою папку, обмакнул перо в чернила и стал спешно записывать все слово в слово. «Скорее, скорее, разве можно разбрасываться просто так столь вдохновенными фразами!.. Быть может, Господь Бог и не поможет мне обратить Вальса в истинную веру. Но по крайней мере сейчас, пока я пытаюсь добиться этого, Всевышний оказывает мне великую милость, гораздо большую, чем моему противнику, отцу Феррандо, – тот ведь исповедует женщин, а их переубедить ничего не стоит».

В то время как отец Аменгуал, выйдя из тюрьмы, направился в Монтисьон, чтобы поскорее увековечить на бумаге плоды своего небесного вдохновения, Габриел Вальс понял, что ему необходимо во что бы то ни стало переговорить с Консулом и выяснить, правда ли то, о чем сообщил ему священник. «Если Консул заговорил, если и в самом деле сказал все, что знает, если выдал всех наших, то заговорит каждый. А эти не остановятся, даже отняв у нас все деньги. Они не успокоятся, пока не отправят всех на костер. И вовсе не Шрам, а я буду виновником этой расправы, этой беды. Я пригласил к себе Шрама, чтобы отравить его и положить конец его доносам. Я совершил правосудие во имя твое, Адонай, Судия судей, а ты обрушиваешь на мою голову всю силу удара твоего и удушаешь меня своими могучими руками, поскольку я виноват в неудавшемся побеге…»

Габриел прислушивается к шагам тюремщика. У него нет сил дожидаться, когда тот войдет в камеру с обычной порцией воды и хлеба. Едва лишь стражник подойдет поближе к двери, он позовет его и попросит привести алькальда, а того попросит о встрече с Консулом – любой ценой. Чего бы алькальд ни потребовал взамен – Вальсу безразлично. Пообещает все, что тот хочет, если ему мало уже заплаченной круглой суммы. Той, что передали друзья Вальса, находящиеся на свободе. Не все же хотят его разорения. Вальс подпишет алькальду расписку, чтобы заплатить, когда выйдет из тюрьмы. Если только он выйдет из тюрьмы, если Господь его не оставит и не позволит отправить в огонь, который все истребляет в одно полыхание и обращает кости в пыль после страшных мук. До сих пор в ушах Вальса стоит крик Алонсо, леденящий душу крик мадридского еврея, который тот испустил, когда огонь добрался ему до живота, и рухнул на бок в костер… Нет, нет, Вальс не хочет вспоминать эту страшную картину, до сих пор не встававшую перед глазами, не хочет снова видеть лицо юноши, искаженное мукой, полное смертельного ужаса.

Вальс с нетерпением ждет, когда раздастся звук шагов алькальда. В темноте зрение начинало подводить Вальса, зато слух обострялся. По ночам он иногда просыпался от малейшего шороха, которого прежде и вовсе бы не услышал. Алькальд совершает обход тюрьмы несколько раз в день. Как только Вальс его услышит, он его окликнет.

– Дон Жауме! – зовет Вальс, когда шаги раздаются у его камеры. – Откройте дверь, ради Бога!

Ради Бога – раввин говорит как христиане. Он произносит и другие их слова, заученные с детства, вперемежку с теми, которые привык обращать к Адонаю.

– Что еще вам надо, Вальс?

– Просите что хотите, но мне нужно как можно скорее поговорить с Консулом. Назначайте любую цену.

Алькальд начинает ломаться. Теперь, когда тюрьма переполнена, за порядком, как ни странно, следят с еще большей силой. Он так рискует, оказывая Вальсу эту помощь. Цена должна быть соответствующей…

– Скажите же сами, сколько вы хотите. Я подпишу любую расписку. Я человек слова, вы сами знаете.

Кажется, алькальд внял его просьбе. Он постарается выполнить ее завтра. Но сейчас же поговорит с Консулом и передаст их разговор Вальсу.

Ждать почти не пришлось. Габриел слышит, как алькальд снова подходит к двери и поворачивает ключ.