И обернувшись к трупу сына, склонилась над ним, пытаясь унять дрожь, которая сотрясала ее хрупкое тело, бормоча:

– Нет-нет-нет-нет…

«Вот и еще одного не стало», – прошептал внутренний голос, смеясь.

Телохранители императрицы до этого только и делали, что освещали ей путь, когда она выходила из своих покоев. Тьма царила в комнатах, переходящих одна в другую, и одинокие лампы лишь оттеняли ее. Мир в глазах мальчика казался мягким и теплым от тайн, все его острые грани тонули в тени. Здесь поблескивала пузатая урна, там мерцали нити искусного гобелена – знакомые предметы, становившиеся чудными при скудном свете.

«Да, – решил он. – Нужен другой мир. Лучше».

Они легли вместе на широкой кровати, мать – опершись спиной на подушки, сын – у нее под боком. Оба молчали. Газовые занавеси на балконе смягчали холодный темный мрамор.

Принц-империал, не зная, чем заняться, принялся считать удары сердца, пытаясь постичь всю степень своего блаженства. Он насчитал три тысячи четыреста двадцать семь ударов, прежде чем из мрака появился Лорд Санкас с исполненным тревоги лицом.

– Он просто вышел из дворца.

Императрица сжалась, но не двинулась с места.

– И никто не посмел поднять на него руку?

– Никто.

– Даже Имхаилас?

Санкас кивнул:

– Имхаилас посмел, но ему никто не помог…

Келмомас чуть не скорчился от волнения.

«Прошу, прошу, прошу, пусть он умрет!»

Инрилатаса нет. Дядя изгнан. А когда умрет Имхаилас, это будет лучший из лучших дней!

Но мать подле него не двинулась с места.

– Он… Он в порядке?

– Гордость этого глупца поутихнет на месяц, но тело останется неприкосновенным. Могу я предложить, Ваша светлость, освободить его от командования?

– Нет, Санкас.

– Его подчиненные взбунтовались, Ваша светлость, и это очевидно всем. Его власть над ними, его командование сломлено.

– Я сказала, нет… Сломлено больше, чем его власть. Все мы сегодня опозорены.

Глаза патриция широко раскрылись.

– Конечно, Ваша светлость.

Неловкий момент, исполненный всем тем, что занимает место рухнувших надежд, прошел. По всему телу матери, охваченной горем, пробежали судороги. Эсменет стискивала и отпускала сына, сжимала и разжимала объятия, будто что-то внутри нее нащупывало дорогу, сделав ее руки своими пальцами, кожу ее – перчаткой. Потом она расслабилась, дыхание замедлилось. Даже сердце будто распухло и тяжело билось в груди.

И Келмомас каким-то образом понял, что она обрела покой в фатальной решимости.

– Ты верховный патриций, Санкас, – сказала она.

Мальчик чувствовал горячее дыхание на затылке и знал, что мать смотрит на него с грустью и восхищением.

– Ты принадлежишь одному из самых древних родов. Ты владеешь сферами… средствами, совершенно независимыми от Имперского аппарата. Я уверена, что ты обеспечишь меня всем необходимым.

– Все, что угодно, Ваша светлость.

Келмомас закрыл глаза от наслаждения, чувствуя, как материнские пальцы перебирают его кудри.

– Мне нужен человек, Санкас, – сказала она из темноты прямо над ним. – Один человек… Который может убить.

Длинная, признательная пауза.

– Какой-нибудь человек, который может убить другого, императрица.

Слова. Как пригоршня яда, способная перевернуть мир.

– Мне нужен способный человек. С выдающимися умениями.

Верховный патриций вытянулся, застыл.

– Да, – произнес он через силу. – Понимаю…

Лорд Биакси Санкас был сыном иного времени, обладая чувствительностью, которая никак не вписывалась в новые порядки. Он постоянно совершал странные поступки, которые поражали мальчика: не только осмеливался приближаться к императрице, но даже садился на край ее кровати. Вот и сейчас он посмотрел на нее с дерзкой непредвзятостью. Тусклый свет и изменчивые тени не приукрашивали его, прочертив длинные борозды по его лицу.

– Нариндар, – сказал он, важно кивнув.

Юный принц-империал всячески старался сохранить на лице скорбь. Ему не доводилось слышать никаких историй о нариндарах, фанатиках Культа, чье имя было синонимом ужаса до того, как отец раскрыл одного из шпионов Консульта.

Как много места оставляют люди своим страхам.

– Я могу устроить все, что желаете, Ваша светлость.

– Нет, Санкас. Это я должна сделать сама…

Она задержала дыхание, прикусив нижнюю губу.

– Это проклятие должно быть только моим.

Проклятие? Неужели мама должна быть проклята, чтобы убить дядю?

«Она не верит в это, – прошептал внутренний голос. – Не верит, что дунианин может быть искренним, не считая шрайю…»

– Понимаю, Ваша светлость, – сказал Биакси Санкас, кивнув с невеселой улыбкой, которая напомнила мальчику дядю Пройаса и его меланхоличную преданность. – И преклоняюсь перед Вами.

Келмомас повернул голову, чтобы увидеть слезы, застилавшие глаза матери. Становится все труднее находить способы, чтобы заставить ее плакать…

Она крепко прижала мальчика, словно он был единственной неповрежденной частью ее тела.

Изможденный патриций поклонился так низко, как того требовал джнан, и удалился, оставив императрицу наедине с ее горем.

Форму добродетели очерчивает похоть.

Айнонийская поговорка

Начало лета, 20-й год Новой Империи (4132 Год Бивня),

Верхняя Истиули

– Я дым, поднимающийся от ваших городов! – выкрикнул Нелюдь. – Я ужас, который пленяет! Красота, что гонит и понукает!

И они собрались перед ним, один – упав на колени, иные – держась поодаль с недоверием и страхом. Один за другим они открывали рты под его указующим перстом.

– Я лот!

Двенадцать путников, похожие на серые тени в облаках пыли, склонились в ритме напряженной ходьбы. Леса, обширные и густонаселенные, остались позади. Волнующееся море, на котором не остается следов, также лежало за спиной. Павшие по пути давно превратились в гниющие останки.

Степи расстилались, словно во сне.

Еды осталось мало. Ксонгис беспрестанно обследовал землю в поисках полевок и других грызунов, ведя отряд по ветру к той или иной высоко кружащей птице. Набредая на охотничьи угодья, он приводил Колдуна, чтобы разрыть землю, пока другие стояли наготове с оружием в руках. Магические огни вспахивали землю широкими пластами. Когда имперский охотник догадывался о случившемся, большая часть зверьков была уже убита, а остальных, оглушенных или изувеченных, было легко насадить на вертел. У Мимары, жадно поедавшей толстых крыс, лицо и пальцы лоснились от жира в вечернем сумраке. Но поскольку угодья попадались не всегда, путники складывали недоеденные остатки в свои сумки.