Выводы о недопустимости войны привели его в стан сторонников мира (возможно, процесс был обратным). Для убеждения общества в грядущей опасности Блиох указал на еще более страшную перспективу – социальную революцию. Если все будет продолжаться в том же духе, то нации истощат себя в гонке вооружений или втянутся в войну: и в том и в другом случае создаются условия для социального переворота. Растрачивание национальных ресурсов на производство бесполезных для жизни вещей возбуждало антимилитаристские настроения. Готовясь к войне, правительства подготавливали почву и для «социальной революции». Если убедить их в этом, полагал Блиох, то они будут изыскивать иные, не военные средства для разрешения конфликтов. Его труд был насыщен историческими фактами, описаниями блокад, техническими характеристиками, данными о потерях, многочисленными военными и экономическими деталями, доказывавшими предрасположенность современного государства к революции. Подобно Марксу, Блиох на основе анализа социально-экономических факторов сформулировал собственную догму исторической закономерности. Он сделал вывод, что расходы на вооружения неизбежно истощают нации подобно тому, как, согласно теории Маркса, при капитализме происходит обнищание пролетариата. Ни Блиох, ни другие идеологи движения за мир не принимали во внимание то, что производство вооружений и сопутствующие отрасли обеспечивают трудовую занятость населения.

Пугало социальной революции было весомым аргументом в России, и после встречи Блиоха с царем этот фактор нашел свое отражение в манифесте, написанном Муравьевым. Министр иностранных дел действительно поверил в его убедительность. Передавая обращение британскому послу, он просил дипломата особенно отметить в своем докладе: русская мирная инициатива демонстрирует «недовольным и мятежным классам», что правительства поддерживают их желание продуктивно использовать национальные богатства, а не разбазаривать их в «губительном соперничестве». Посол ответил учтиво 17: «Никто не сможет отнестись равнодушно к столь благородным сантиментам, выраженным в этом превосходном документе».

«Величайшая чушь и белиберда из всех, что мне довелось слышать»18, – написал принц Уэльский леди Уорик. Когда он сердился, то говорил тоном матери: «Это абсолютно невозможно. Франция никогда не согласится на это. И МЫ тоже». Принц решил, что манифест – очередная уловка «этой хитрой собаки», «этого коварного интригана» Муравьева, «впихнувшего эту дурь в голову царя». Его резкая отповедь, в общем-то, отражала мнение многих правительств. Но, относясь к предложению с явной неприязнью, они тем не менее приняли приглашение (никто не желал быть зачисленным в категорию поджигателей войны), хотя и считали, что из этой затеи ничего путного не получится. Австрийский министр иностранных дел лишь заметил, что теперь правительствам будет намного труднее утверждать военные бюджеты в парламентах.

Муравьев, слегка разочарованный, но по-прежнему настроенный решительно, разослал в январе 1899 года второе послание, определив для обсуждения восемь тем. Первым пунктом он предложил подписать соглашение не наращивать вооруженные силы и не увеличивать военные бюджеты на протяжении фиксированного периода времени. Он предлагал также заключить соглашение «о принципах арбитража и выработки соответствующих процедур». Пункты 2, 3 и 4 касались запрещения или ограничения новых типов вооружений и перспективных средств ведения войны, таких как субмарины, удушающие газы и «запуски метательных снарядов с воздушных шаров», для чего еще не имелось общепринятой терминологии. Пункты 5, 6 и 7 касались законов и обычаев ведения наземных военных действий и распространения женевских правил 1864 года на морские сражения. Против пунктов 2–7 выступили пропагандисты движения за мир: они хотели запретить войны, а не вносить поправки в методы их ведения. Они заподозрили, что эти проблемы были включены только для того, чтобы заинтересовать правительства и их военных представителей, и в этом отчасти были правы.

В канцеляриях неустанно трудились секретари и машинистки, дипломатические курьеры сновали из столицы в столицу, послы то и дело запрашивали аудиенцию у министров иностранных дел, желая прояснить позицию правительств, при которых были аккредитованы 19. Согласно германской прессе, лорд Солсбери отнесся к инициативе «весьма скептически», а император Франц Иосиф воспринял ее «негативно», считая «неприемлемыми» любые ограничения в военной сфере. В Риме маркиз Висконти-Веноста отказался ехать на конференцию, которая вряд ли будет представительной и принесет какие-либо ощутимые результаты. Вашингтон направит делегатов, но не предпримет никаких шагов в целях ограничения вооружений. В Бельгии готовились к конференции «с прискорбием и тревогой», опасаясь, что любые изменения в обычаях войны будут лишь на пользу агрессору и ограничат права на законные оборонительные действия против интервентов. Берлин ответил на предложения царя тем, что добавил к своим вооруженным силам три армейских корпуса. Реакция столиц в целом была неудовлетворительная для России: ограничения вооружений «непрактичны»; запрещение новых разработок в военной области нежелательно; арбитраж по вопросам, затрагивающим «национальные интересы и достоинство», неприемлем, хотя, возможно, и допустим по отдельным мелким деталям. Практически никто не возражал против обсуждения общих вопросов ведения войны.

Опасаясь, что недопонимание предложений России возникло в результате горячих призывов сторонников мира к разоружению, Муравьев решил лично побывать в столицах и разъяснить, что Россия предлагает лишь установить «потолок» для существующего статус-кво. Его аргументы казались здравыми. Державы, доказывал он, могли бы даже договориться об ограничении призыва в армию на уровне строго фиксированного процента от численности населения, что позволило бы существенно сократить войска при сохранении баланса сил. «Идиот», – написал кайзер на полях меморандума 20.

Никого так не взбудоражил манифест, как кайзера Вильгельма II, в чьем сознании армия всегда ассоциировалась с государством, а государство он воплощал персонально. Белый плащ и блестящий шлем, в котором он любил позировать, сияние и разноцветье мундиров, галоп конницы, колыхание полковых знамен, грохот пушек, офицерские чины и звания, а позже и предвидение морских походов – все это составляло атрибутику его любимого детища, вооруженных сил. Все остальное – рейхстаг, политические партии, бюджеты, голоса избирателей – не имело для него никакого значения, исключая, возможно, дипломатию, которую, в его представлении, могли понимать и вершить только монархи.

Кайзер вступил на трон в возрасте двадцати девяти лет в 1888 году после трагического кратковременного 90-дневного царствования отца, во время которого появились и сразу же погасли первые проблески либерализма в Германии. Его воззвание при восхождении на престол было обращено «не к моему народу», как у отца, а «к моей армии»21. Он провозгласил: «Мы принадлежим друг другу. Я и моя армия. Мы рождены друг для друга». Характер своих отношений с армией он выразил в совете, данном роте новобранцев: «Если прикажет император, то вы должны застрелить отца и мать». О делах Германии и Европы он говорил только с позиций личной, самодержавной ответственности. «В рейхе есть только один хозяин. Это я, и я не потерплю никого другого». В более поздние годы он говорил: «Весь баланс сил в Европе заключается во мне и в моих двадцати пяти армейских корпусах». Он почитал лишь Всевышнего, считая Его «древним союзником моего рода». Подобные ремарки шокировали, а принца Уэльского заставили задуматься над тем, что события могли развиваться совершенно иначе, если бы выжил отец кайзера 22. Правда, принц признавал, что речи его племянника на немецком языке не звучали столь абсурдно, как в переводе на английский язык.