Придя в Брест, мы должны расположиться за оным на Бобруйском шоссе и здесь оправиться и пополнить снаряды и пр.

Здесь можем мы выждать безопасно, на что решится неприятель. Не могу думать, чтоб он отважился перейти Буг, чтоб нас атаковать под стенами крепости, ибо столь дерзкое предприятие могло бы дорого ему стоить и неудача – повлечь изгнание его из царства, с опасностью иметь нас в своем фланге и быть прижату к Висле ранее, чем достигнет своей границы.

Но ежели неприятель, остановясь, обратится к Варшаве, мы можем быстро перейти в наступление прямо по шоссе или опять угрожать флангу и тылу его, по направлению к Ивангороду.

Из сего, кажется мне, ясно вывесть можно, что во всяком случае Брест для нас единственный и важнейший пункт сбора. Отсюда мы можем со всем удобством действовать, как укажут обстоятельства.

Прямой путь вовнутрь России нам остается свободным, и потому все, что оттуда мы получать должны: продовольствие, снаряды и даже резервы, могут достигать до армии вполне свободно.

Полагать, что неприятель мог решиться, отбросив нас за Брест, обходить наш правый фланг, с целью прижать нас к болотам Припяти и не допустить до Бобруйска, – было бы возможно только тогда, ежели б Пруссия тоже обратилась против нас.

Но доколь сего не будет, подобное предприятие австрийцев было б для нас даже выгодно, ибо следовало бы только дать сему движению исполниться марша на два или три, и тогда вдруг выступить из-под Бреста на Варшаву; чем бы вся часть австрийцев, обратившаяся в обход нашего правого фланга, и была отрезана от своих главных сил и, вероятно, приперта к Нареву, лишась возможности восстановить свое сообщение со своей армией, разве огромным кругом, и то сомнительно.

Все, что доселе я старался выразить, говорю я в предположении войны с одними австрийцами, при неучастии Пруссии.

Ежели б осуществилось, что, кроме австрийцев, явилась бы действительно на границах наших и французская армия, нет сомнения, что оборот дел был бы для нас тяжелее, ибо с этим появлением сопряжено было бы, полагать надо, восстание края там везде, где не будет присутствия наших сил.

Но столь же верно можно ожидать, что будут восстания в Галиции, а еще более в Познани. Ежели и предположить, что Австрия обещаниями иных возмездий приведена будет к согласию не препятствовать такому движению в своих владениях, то столь же утвердительно можно отвергнуть, чтоб Пруссия допустила сие в Познани.

Потому одно опасение подобного заставит Пруссию, может быть и нехотя, всеми силами противиться появлению французов у границ ее владений; таким образом, она будет действовать почти заодно с нами, хотя и не сознательно. Последствие же будет одинаково, т. е. тогда оборонительное положение Пруссии, для собственных выгод, должно удержать прибывшие французские силы обратиться против одних нас.

Этим опять несколько уравновешиваются условия, под которыми произойдут военные действия.

С этим, однако, свяжется другое соображение, т. е.: появление значительных французских сил в Германии, кроме находящихся уже и еще назначающихся на Восток, делает важное покушение в Балтике на наши берега менее вероятным, или по крайней мере нельзя его ожидать в такой силе, как предполагалось. Тогда и мы будем в возможности обратить часть наших сил от прибрежья к центру нашего расположения, что до сего убеждения было бы крайне опасно разрешить.

Итак, остаюсь при мнении, что наш первоначальный план не требует изменения, ибо он согласен с теперешним положением дел, представляя наименее невыгод и обещая во многих случаях неоспоримые условия успеха.

Во главе их ставлю соединение сил, а не разъединение, тогда особенно, когда мы должны ограничиться крайне умеренною числительностью того, что покуда собрать можем.

Прочее Бог устроит.

Письмо А. С. Пушкина[267]

Всемилостивейший государь!

В 1824 году, имев несчастие заслужить гнев покойного императора легкомысленным суждением касательно афеизма, изложенным в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства.

Ныне с надеждой на великодушие Вашего императорского величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противоречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему императорскому величеству со всеподданнейшею моею просьбою.

Здоровье мое, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляю свидетельство медиков: осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие краи.

Всемилостивейший государь,

Вашего императорского величества

верноподданный

[На отдельном листе: ]

Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь никаким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них.

10-го класса

Александр Пушкин

Письма графа Аракчеева[268]

№ 451. Граф Аракчеев – великому князю Николаю Павловичу (Императору Николаю I) (собственноручно)[269]

Бог да вознаградит Ваше Императорское Высочество Николая Павловича, что Вы несчастного сироту вспомнили в его неутешной печали, который потерянием своего Государя вместе с оным лишился отца и благодетеля. Желание мое теперь только существует в беспрестанной ко Всевышнему просьбе, дабы он скорее меня соединил с покойным моим благодетелем, в чем я и не сомневаюсь, что Бог услышит мою молитву.

Пока же угодно Богу оставить меня на страдание в сей жизни, то от Вашего Императорского Высочества зависеть будет назначить мне день, час и место, когда и куда явиться мне к Вашему Императорскому Высочеству. Но рабски прошу Вас принять меня наедине, ибо с людьми я никак быть не могу, свидетельствуясь в оном самим Богом.