— Да. — Он слегка оживился. — Это я могу, слава богу, и сделаю. Она до конца жизни не будет знать нужды. Но, Фрида… — Он смешался и после длинной паузы умоляюще добавил: — Я не хочу сегодня ночью оставаться один.

Она изучала его с холодным любопытством, собираясь вроде бы отказать, но потом все-таки смягчилась.

— Что ж, ладно, хотя тебя следовало бы наказать, я останусь. Ступай наверх и прими ванну. Потом в постель, ты ведь устал. Я поговорю со слугами и распоряжусь, чтобы тебе принесли поднос. И приду.

Он смиренно взирал на нее.

— Да благословит тебя Господь, Фрида.

Она подождала, пока он поднимался по лестнице, а затем пересекла гостиную и вышла на террасу. Луна за рваными облаками светила слабо. Снег таял, превращаясь в грязную желтую массу, воздух был наполнен чувственным запахом сырых листьев. Она устремила взор на озеро. Да, по водной глади скользил пароход — маленькое пятнышко света, уютное и яркое, довольно далеко от берега держало курс на Мелсбург. До Фриды доносился слабый шум двигателей. Кэти, должно быть, едва успела подняться на борт. Повернувшись, она взглянула на маленький причал. Да, все тихо и безлюдно. Единственный желтый фонарь, горевший всю ночь, освещал одинокую деревянную скамью, на которой никто не сидел.

Болезненно вздрогнув, Мори очнулся от беспокойного короткого сна и смутно ощутил незнакомую темноту. Где он? И почему один? Сквозь тяжесть в голове пробился тусклый лучик сознания, принесший унизительный ответ.

Боже, какой это был кошмар, когда он оказался не способен найти утешение в объятиях Фриды! Она пыталась помочь: сначала с желанием, затем поощрительно и в итоге с усталым терпением. Все бесполезно — у него ничего не получалось. Потом ей надоела его тщетная возня, и она сказала, сумев скрыть презрение, но только не горечь и досаду:

— Нам обоим необходимо отдохнуть, если мы хотим уехать ранним утром. Не будет ли лучше, если ты перейдешь в другую комнату?

Вот так он оказался здесь, в гостевой, — сам чуть ли не гость в собственном доме. Почему, терзался он вопросом, его покинула мужская сила? Неужели внезапное потрясение от появления Кэти вызвало депрессивную импотенцию? Вполне возможно: грузная женщина на его антикварной кровати, мускулистая и благоухающая мускусом, вызвала в его воображении парализующий образ стройного молодого тела, которым он когда-то обладал, — Кэти. Все могло получиться очень просто, она стала бы его женой, а вместо этого он безнадежно ее потерял.

Кэти… Вытянувшись на спине, он застонал. Если бы только он ее не подвел, все вышло бы, как он планировал. О боже, какого дурака он свалял по своей слабости, из стремления к сочувствию женился на Фриде. Она поймала его: он заглотнул наживку, крючок, леску и грузило и теперь лежал, хватая ртом воздух, на берегу. И как мастерски она расставила на него сети: сначала сдержанная реакция на его отъезд, поздравления, любезное предложение помочь; затем постепенное внушение сомнения, доведение до апогея его страхов; и наконец, когда он был почти сломлен, это решительное заявление, почти приказ жениться на ней. Несчастный был вынужден признать ее силу. Отныне она будет обладать его душой и телом.

Боже, какая чудовищная ситуация! Его захлестнула слабая ярость, за которой последовал приступ презрения к самому себе. Слезы жгли глаза от одной мысли, как он предал Кэти. И все же это было не намеренное предательство, уверял он себя, просто краткое помрачение разума, промах, за который он уже наказан и который ему в конце концов придется компенсировать.

Компенсировать — да, это по-прежнему ключевое слово. Любой ценой он не должен потерять связь с Кэти. Неважно, что случилось, он все еще несет за нее ответственность, такую же важную для него, как и для нее. Он должен, да, он должен немедленно с ней связаться. Письмо с объяснением, полное раскаяния и в то же время конструктивное, стало для него первоочередной задачей, он хотел не только сообщить ей план того, как обеспечит ее, но и выразить надежду, что, когда печаль сменится состраданием, они, возможно, встретятся вновь. Он откроет ей сердце в этом послании, а так как завтра утром они с Фридой уезжали, то письмо было необходимо написать прямо сейчас. В перспективе ужасного будущего забрезжил слабый, еле живой лучик. Всегда оставалась надежда — никогда нельзя сдаваться; тем более с его деньгами возникало много путей и способов. Возможно, через какое-то время все уладится. Он даже начал представлять, хоть и смутно, организованный полюбовно развод, который его освободит. Конечно же, он мог рассчитывать на прощение его дорогого дитя.

С усилием поднявшись, он включил свет и, борясь с полами халата, взглянул на часы. Без двадцати двенадцать — он проспал не более часа. Осторожно ступая, пересек на ощупь лестничную площадку. Размеренный, немелодичный храп, доносившийся из его комнаты, которая стала теперь ее комнатой, заставил Мори поморщиться. Он поспешил прочь. Внизу, в библиотеке, он уселся за бюро у окна, включил лампу под абажуром и вынул листок бумаги из среднего ящика. Потом, взяв перо, он уставился за окно, взволнованно подыскивая самое трогательное обращение. Как написать — «Дорогая Кэти», «Моя дражайшая Кэти» или даже «Любимая Кэти», а может, простое и сдержанное, но такое многозначительное «Моя дорогая»?

Поразмыслив немного, он остановился на последнем варианте, когда из задумчивости его вывел огонек, вспыхнувший где-то далеко в темноте ночи. Всходит луна, подумал он, увидев в этом неожиданном огоньке знак надежды; он действительно сейчас был очень восприимчив ко всякого рода символам и знамениям. Хотя вряд ли это луна, небо по-прежнему оставалось непроницаемо темным, да и сам огонек больше походил на странный блеск, чем на ровное сияние, несколько юрких искр танцевали на темном фоне воды. Что же там происходит? Привыкнув к бушеванию диких стихий среди непредсказуемых горных вершин, он вряд ли перепугался бы из-за какого-то земного явления. Но в его душевном состоянии взвинченности и нестабильности он не мог подавить легкую дрожь подозрения. Он поднялся, открыл дверь на террасу и, несмотря на легкий наряд, — он всегда был подвержен простудам — вышел на воздух.

Ночь, как он и полагал, была черна и промозгла. Завернувшись в тонкий халат, он напряженно вглядывался в огоньки. Они были близко, таинственно и тревожно близко. Но неожиданно он догадался и мог бы даже улыбнуться, избавившись от абсурдного страха, но не улыбнулся. Это был маленький рыболовецкий флот, с полдюжины лодок весело подпрыгивали на волнах, мужчины забрасывали сети, ночная рыбалка с нефтяными факелами. Сиг, должно быть, идет на нерест, причем косяками, вот рыбаки и вышли на лов в столь поздний час.

Он хотел было вернуться в дом, но его остановила одна мысль. Сиг не идет на нерест зимой, тем более, насколько он знал, в этой части озера. Рыба всегда скапливалась в устье реки, куда попадала через Ризенбергское ущелье. Приставив ладонь козырьком ко лбу — совершенно ненужный жест, — чтобы лучше видеть, он с изумлением разглядел, что на причале собралось несколько человек. И это в такое-то время! Он засомневался. Хотелось все оставить как есть, не вмешиваться, но что-то заставило его бегом вернуться в дом за полевым биноклем, превосходной цейссовской оптикой, приобретенной в Гейдельберге.