– Почему?

– Он любит эпитет «научный», научная тактика, научный социализм…

Он засмеялся. Но когда к нам подошел какой-то руководитель, быстро заговорил с ним по-арабски. Тот несколько раз указал рукой на меня. Затем быстро отошел, не попрощавшись.

– Он хочет, чтобы я вам сказал, что он новый военный руководитель сектора. Вы уже два раза с ним столкнулись, не выказав почтительности.

– И что?

Махджуб улыбнулся.

– Он учился в военной академии в Санхерсте. И хотел бы, чтобы вы, даже вы, знали, кто главный военный начальник на этой территории. Ему известно, что у вас имеется подписанное Арафатом разрешение свободно передвигаться, так он хочет, что вы спрашивали согласие и у него тоже. Да ладно, не думайте о нем больше, делайте, как вам удобно. Фидаины потихоньку возвращаются к жизни, нагуливают жирок, снова начинают петь и насвистывать.

За два года во время наших многочисленных встреч Махджуб не раз выказывал растерянность, почтительную услужливость, осторожность и осмотрительность, если речь шла о дерзких замыслах, но когда своими длинными ногами он межевал территорию, устанавливая границы участков, всякий намек на женское начало казался кощунственным. Он был одним из самых любимых командиров. Если подумать, его наивные суждения, свидетельствующие о традиционной морали, были решительны и категоричны, словно лезвие соломонова суд, разрезающее пополам младенца. Он входил, и все были им очарованы, он выходил, и все пребывали в смятении; от этого деликатного, с виду неуверенного в себе человека исходило ощущение безопасности. Христианские священники в Южной Америке, воспитанные согласно самой что ни на есть традиционной морали, живут в полном согласии с местными партизанами, и не будь Махджун мусульманином, он был бы одним из них.

Он нагромоздил ворох аргументов, убеждая меня, будто карточные игры источают благоухание притона, который втягивают носами старые рантье, пребывающие в домах или под навесами. Еще немного, и он смог бы меня убедить, что карточные игры вредят здоровью. Будучи врачом, он знал толк в гигиене.

Впрочем, однажды он стал меня уверять, будто все командиры играют в карты.

– И что?

– Я уже привык.

Возьмем первый образ: рука. Рука высоко поднята, сжатая ладонь обращена к небу, вот она переворачивается, и онемевшие пальцы, затекшие оттого, что долго были стиснуты в кулак, внезапно раскрываются, и рука напоминает теперь распластанную птицу, уносимую порывом ветра, из опрокинутой ладони на мраморный стол высыпаются игральные кости. В литературе вы найдете множество описаний орла, что парит над ничего не подозревающим ягненком, который спокойно щиплет травку; или же орел кружит над Дельфами, и из его клюва падает камень Омфал, отметив «пуп» земли, центр Вселенной; или в своих когтях орел переносит изумленного и слегка захмелевшего Ганимеда на Олимп и опускает на облачную перину. Описывая эти картины, я думаю о том, что последние из них замыслил Бог богов, рука играющего в кости взмывает очень высоко – как у пианиста, приступающего к сложному пассажу – и там, высоко, она зависает на мгновение, раскрывается и бросает на столик кафе жребий, кубики с числами на гранях. Упав, они издают ужасный шум, навязчивый, как барабанная дробь. Пальцы игрока слабеют и распластываются на столе, теперь заговорила судьба. Вероятно, карты исполняли роль игральных костей. Известно, как ловко играющие скрывают от соперника свои карты. «Бог не играет в кости со Вселенной», эта написанная по-французски фраза ничего особенного не означает, ведь если Бог Есть, то, по определению, Бог Есть Во Всём, стало быть, в игре в кости, как и во всём прочем. Случай именуется Провиденьем. Когда Коран объявляет азартные игры греховными, запрет представляется паллиативом, временной мерой, отвлекающим маневром, дабы не дать игрокам задуматься над вопросом, который витает надо всем этим: если Бог определяет результат партии, значит, это он меня выбрал, а почему меня? Нетрудно понять, что это вызывало во мне тревогу. Или вместо Него свое слово сказал случай, то есть, случай оказался проворнее Бога? А может, Бог выбрал меня случайно?

О разыгрываемых суммах Махджуб не сказал ни слова, но, насколько мне известно, некоторые из них тридцатикратно превышали жалованье играющих. Хитрецы и пройдохи, не доверяющие его простодушному виду, при нем офицеры, вероятно, раскладывали не карты, а фасолины.

Он казался одновременно и чем-то встревоженным, и очень простодушным. Возможно, чтобы быть святым – святым этого места и этой эпохи – ему не хватало стигматов и Воскрешения? Но он еще не умер. Он живет в Каире.

У него отсутствовала вера, но он выказывал восхищение, мирское и светское, красотой и добротой мира. Это простодушие не приносило ему счастья – так, по крайней мере, казалось – но давало ему право на переживания столь живые и непосредственные, что казались спонтанными.

– Посмотрите на эти почки, у них такой нежный желтый цвет. Какими здоровыми будут листья!

Но мне казалось, что подобными фразами он хотел сбить меня с толку, в ясный солнечный день вокруг него сгущался мрак.

Если порой дети невежественных крестьян пытаются скрыть свое происхождение изысканным лексиконом, точно также легкомысленность выдавала отпрысков богатых семейств, даже если те занимались революционной деятельностью.

Никто, казалось, не догадывался, как самые тривиальные политические интриги привели к этой разорительной роскоши, ведь благодаря золоту самые грубые манеры казались очаровательными. Погрузившись как можно дальше в глубину веков, мы может наблюдать всевозможные альянсы с крестоносцами, новых королей, младших отпрысков мелкопоместного дворянства, ставших бандитами с большой дороги, присвоение наследства, грабеж, узаконенный фальшивыми восковыми печатями, позолоченными или цвета бычьей крови. А сами Крестоносцы? все эти суверенитеты, сюзеренитеты, уделы, браки с дочерьми потомков Пророка, наследия византийской роскоши, рабство при османах, я еще опускаю всякие, довольно значительные, подробности, опускаю, как бесконечно следовали один за другим низость и надменность, отвага и неизбежное пресмыкательство от Кловиса до Вейгана, от Пророка до Хусейна. Возраст, а главное, стабильность, с какой накапливались все социальные достижения в течение многих и многих веков, конечно же, добавили лоска этим Влиятельным Семействам и дети, верные славной традиции, продолжают заключать брачные союзы с феодальными семьями Ливана, Сирии, Иордании, Кувейта, до сих пор устраивая безумно дорогие бракосочетания. Какое из этих слов подходит им более всего: сожаление, раскаяние или покаяние, какое состояние длится дольше?

Эту книгу никогда не переведут на арабский, ее никогда не прочтут французы и вообще ни один европеец, так зачем же, зная это, я все-таки ее пишу, кому адресую?

Вот почему изящное сооружение XVIII века, дворец в Стамбуле, где есть все, от библиотеки до сераля, держит закрытыми свои двери и окна, и высшие должностные лица всех стран, бывших некогда османской империей, настаивают, чтобы все входы и выходы оставались заперты. Документы, существующие на всех языках, не доступны никому. Но даже будучи под замком, они наводят страх на влиятельные греческие, иллирийские, болгарские, еврейские, сирийские, черногорские и даже французские семейства. На палестинские тоже. Выражение «над миром простиралась ночь» следует понимать так: каждая вещь в определенный момент оказалась настолько тесно соединена с другими, что на несколько мгновений я осознал, что вот это и есть так называемое единство мира; но почти сразу же почувствовал явственный разлом между вещами и живыми существами. По легкому щелчку пальцев, под утешительную, облегчающую страдания насмешку, османская империя просто растворилась. Все, что от нее осталось, этот еле слышный крик старой женщины, собирающей останки последнего султана Мехмеда IV, пронзительная жалоба этого фурункула – евнуха – утешающего Тень Бога на земле, халифа правоверных на палубе несущегося по волнам британского крейсера, возможно, этот крик был моим собственным криком, который я и сам не слышал, но его слышали палестинцы, и им казалось, что он вырывается не только изо рта, но из всего моего существа во время моего годичного – и даже больше – пребывания на их земле. Держать библиотеку сераля запертой: если хотя бы ненамного приоткрыть архивы, Стамбул и всю Турцию окутает зловоние. В этих книгах, исписанных теми же буквами, что и предвечный Коран, заперты и находятся на вечном хранении коварство, разврат, доносы, проституция самых знатных османских семейств. Великий визирь обладал всемогуществом, плата за которое порой взималась обоими яичками, вот почему столько приказов отдавалось на ухо шепотом: это чтобы скрыть характерное, разоблачающее сопрано; вот почему даже в наши дни бас или баритон предпочитают другим тембрам голоса, они считаются более импозантными, внушительными, доказательством истинной мужественности; вот откуда и дерзость некоторых турецких чиновников, когда они обращаются по радио к доносчикам, которые находятся на содержании государства: «Дорогие агенты». В какой семье, и не только османской, среди предков нет одного, хотя бы одного-единственного евнуха, любовницы эмира или султана? Но все закрыто на ключ и чуме не вырваться на свободу.