– Конечно, маршалы его не были людьми выдающихся моральных качеств, служили больше из личной выгоды; впрочем, Наполеон и не питал иллюзий на этот счет, а предательство, насколько я понимаю, это злоупотребление доверием. Но ты мне вот что скажи: бандит с пистолетом – это я к примеру – бандит заставляет тебя помогать ему. Ты помогаешь, чтобы спасти жизнь, – тоже, значит, служишь из личной выгоды. А потом налетает милиция, и ты ей помогаешь бандита задержать. Ты за это предатель?

– Конечно! – он даже глаза вылупил – что, мол, за вопрос. Это тебе маленький образчик большого образа мыслей (и моего тогдашнего).

Кстати, в детстве я от этого стихотворения укладывался спать в полном потрясении чувств, комкал свое тертое, доставшееся мне после тебя байковое одеялко и клал комок на грудь, давясь слезами и шепча: «Лежит на нем камень тяжелый, чтоб встать он из гроба не мог». Вот она, страшная сила художественного образа, заставляющая нас рыдать над тем, на кого автор пожелает направить свой прожектор театрального осветителя, – строка, например, «и спят усачи-гренадеры» только усиливала наполеоновский трагизм, но я бы тоже лишь вылупил глаза, если бы меня спросили, не вижу ли я и в усачах-гренадерах объекта для оплакивания.

Признаюсь по секрету, это стихотворение и по сей день изрядно меня разволновывает. Колдовство! Другой, не наш мир, другой Наполеон, другая Эльба, другие гренадеры, – колдовство! Не зря кондовые христиане опасались в красоте чего-то бесовского. И мне она теперь подозрительна.

Ну а насчет Валерки – мне, конечно, тоже хотелось его выгородить, а все свалить на Попа, как всякому человеку, который поостерегся вмешаться в несправедливость и теперь хочет объявить ее справедливостью, чтобы не считать себя трусом. И вообще, мне хотелось согласиться с происходящим, примириться с действительностью – что хорошего жить с воспаленной непримирившейся душой! Желание во что бы то ни стало примириться с реальностью доходит иногда до того, что всякое огорчение объявляется глупостью: все действительное разумно и у природы нет плохой погоды.

Ладно.

Двинемся дальше. То есть вернемся несколько назад.

В тот день я долго шатался по нашим глинобитным и каменнотолченым улицам, вглядываясь под ноги, чтобы не видеть своей путеводной звезды, набитой Валеркой на поповской щеке. Душа моя напоминала медленно кипящий суп: вот всплывает что-то со дна – ты и разглядеть не успел – что, а его уже и нет, новое что-то уже запоказывалось, но ты и его не удерживаешь, чтобы вглядеться, – так всегда бывает, когда окончательное решение все равно известно заранее, а кипения ты просто не в силах остановить. А я знал, что завтра все равно отправлюсь на службу, что бы я сегодня ни напридумывал.

Однако попробую кое-что из этого давнишнего супа придержать шумовкой на поверхности, попробую пересказать кое-что, как я это теперь понимаю.

Хорошо бы, думалось мне, чтобы край был, а шайки не было, раз такое дело. Да, без шайки не будет и той специфической славы , которую мы дерзали мысленно ласкать в своих ежедневных похвальбах, – ну и бог с ней. Я, кажется, тогда и открыл свой любимый прием, которым до тех пор пользовался лишь в гастрономических целях: чтобы узнать вкус чего-то большого, надо отломить кусочек и попробовать. Химической пробы – битого Попа с меня было достаточно. Я понял: этой славы – мне не надо. Да и раньше я желал ее как-то абстрактно: шепот за спиной, ощущение своей победы, силы, храбрости – а какому делу она послужила – как-то не задумывался. Нет, мне не все равно было, за чей счет я добыл славу – просто я не доводил до отчетливости эту ее сторону. Ну и хотелось, конечно, быть членом какого-то братства, частицей силы, успехи которой были бы и моими успехами.

Черт бы ее побрал, эту шайку ! Правда, кто тогда будет защищать тебя от других шаек, – Поп вот попробовал остаться над схваткой… А быть в шайке надежно, выгодно, удобно. Получалось почти по Шварцу: лучший способ защититься от чужого дракона – завести собственного. Да только собственный так за тебя принимается, что поневоле заподумываешь: а что худшего может тебе сделать чужой? Я почувствовал, до чего мне уже опротивело мое чудачество.

Но вот у Гришки Москвича в шайке все, кажется, по-хорошему, все путем. Но и у нас ведь сначала было по-другому. Может, чужой дракон только и либеральничает, чтобы переманить тебя от твоего? А заделайся он драконом-монополистом – и сразу оборзеет на сто голов и тысячу когтей. А жизнь без драконов – бывает ли такая? Ведь на бездраконье и ящерица дракон. Но все-таки хоть не сожрет.

И бывает ли край без шайки ? Я перебрал все края и увидел, что каждый из них, как на скелете, держится на союзе нескольких шаек. Расточатся шайки – через полгода растворятся и края. Это было довольно неожиданно.

Но я не провозгласил: тогда и края не надо! Такого – узенького, вшивенького – да. Такого не надо. Зато я еще отчетливее почувствовал, до чего мне нужен настоящий край , до чего мне хочется послужить чему-то большему, чем просто я сам. Такому большому, чтобы я уже без оглядки мог обнять все эти дивные вещи: силу, мужество, храбрость – за то, что они так здорово умеют служить нашему общему с ними делу. Вот восстали бы негры в Америке и поехать им помогать, как в Испанию! Там бы я пожил Большой жизнью!

В то время я не умел взглянуть на жизнь вокруг себя как на Большую; да и сама она не очень-то, казалось, чувствовала себя чем-то единым. В книгах, в кино она проглядывала, а вокруг все вроде бы занимались каждый своим делом, – и больше ничего! Мне недоставало человека, который ощущал бы жизнь как целое, полномочного представителя Большой жизни. Но только настоящего представителя. Дети ведь – да и взрослые часто – выбирают не идею, не профессию, а человека. И в самом деле, как я могу любить профессию, которой не знаю, – но вот человек ее любит, а я люблю его, восхищаюсь им – дело и сделалось.

Я считаю одной из важнейших обязанностей нас, учителей, – быть для ребят полпредами Большого мира, непрестанно напоминать им, указывать на подлинные маяки, чтобы мечту каждого хорошего мальчишки занять место в настоящем строю не припряг к своей колымаге какой-нибудь подонок – они ведь умеют иногда гримировать свою упряжку под строй, представлять дело так, будто и настоящие герои стоят с тобой в одном ряду – ну, может, одной оглоблей правее, – чуть ли не их место ты и унаследуешь.

Ведь я, пожалуй, и поддался тому злому Духу – Науке и Искусству – именно оттого, что их легче всего ощутить как целое. И на вкус они приятнее. Но и сейчас я не знаю ничего лучше, чем быть «одним из». Я не знаю ничего радостнее той силы, гордости, смелости, которые я нахожу в себе в те минуты, когда ощущаю себя солдатом великой армии – занимающим место в строю подлинного Духа – общих целей человечества.

Оказаться вне строя – не в том даже дело, что жизнь становится какой-то скотской, – это, в конце концов, дело вкуса, – нет, она становится жутко унылой и одинокой. Сразу поднимается вся тоска о бессмысленно уходящих днях, – не знаю как кому, но меня ужасает жизнь без цели, так называемого смысла жизни , то есть чего-то такого, чего ты хочешь больше всего на свете и чего достанет хотеть на целую жизнь, а потом и еще лет на тысячу.