Гулко щёлкнув кнутом, пан Пшебыльский повернул лошадей влево, въехал в тополёвую рощицу, по-осеннему сумрачную, с облетевшей уже листвой. Карета быстро замелькала между деревьями, застучала колёсами по обнажённым корням, потом вдруг исчезла, как сквозь землю провалилась, собственно, так оно и было, ибо за рощицей раскинулся большущий овраг, по дну которого, как по ущелью, и извивалась довольно накатанная дорожка. Лучшего случая прихватить карету невозможно было и представить. Александр Модестович совершенно ошалел от предвкушения близкой удачи и, рискуя свернуть себе шею, погнал коня напрямки, по буграм и ямам, через рощицу, устланную сырой скользкой листвой, влетел в овраг ураганом, будто сказочный железный всадник, не разбирая дороги, сминая кустарники, рассыпая по камням искры. Он далеко опередил и Черевичника, и Зихеля, и остальных.

Поляки скоро заметили погоню, занервничали, стрельнули пару раз из пистолетов и пустили лошадей в галоп. Однако оторваться им никак не удавалось. Всё ближе и ближе был Александр Модестович, и если б не шторки на окнах кареты, он мог бы уже увидеть Ольгу. Пан Пшебыльский, согнувшийся на облучке, устремившийся всем корпусом вперёд, опять стал похож на коршуна; фалды его сюртука бились на ветру, как крылья, а пальцы-когти намертво сжимали вожжи... Вот Пшебыльский оглянулся, сверкнул на Александра Модестовича лютыми глазами, узнал, побледнел; кнут у него в руках прямо-таки взвился. Лошади, испуганно косясь, роняя с удил пену, вырвались из оврага в поле и понеслись к тракту.

— Казаки!.. Казаки!.. — закричал что было силы Пшебыльский, указывая на Александра Модестовича. — Стреляйте, господа! Не медлите!..

Мы уже говорили как-то о лучших качествах Пшебыльского, в том числе и о сообразительности, — мосье быстро нашёлся и в этот раз. Обозные открыли беспорядочную пальбу. Пули засвистели у Александра Модестовича над головой. Французы, перезаряжая ружья, стреляли снова и снова, что-то кричали, снедаемые тревогой. Из других обозов, поддавшись панике, тоже открыли огонь. Но, слава Богу! целились плохо, впопыхах, и потому никого не задели.

О возвращении в обоз теперь не могло быть и речи; французы, опасаясь нападения, уже при одном появлении всадников вдалеке вскидывали ружья, хотя и не торопились стрелять, — отпугивали. Однако наши герои, пусть несколько раздосадованные, не были особенно удручены неудачей. Да, Пшебыльскому опять удалось сорваться с крючка, но из виду его не утеряли, двигались вдоль тракта, глядели на мосье через зрительную трубу и строили новые планы. Пшебыльский же, напуганный происшедшим, стал стократ осторожнее и уже не бросался обгонять обозы, а напротив, прилип к ним, завёл с обозными дружбу, пожертвовав им мешок сухарей; временами гувернёр влезал на крышу кареты и внимательно оглядывал окрестности — чувствовал, что Александр Модестович где-то поблизости. Гувернёр не позволял себе расслабиться ни на минуту. Даже ночью был начеку. У огня не грелся, не слеп, а сидел, прижавшись к колесу кареты, завернувшись в тулуп, и зорко смотрел в темноту. Когда прихватил лёгкий морозец и небо высветилось звёздами, Александр Модестович хорошо разглядел Пшебыльского на посту — исхудавший, изнурённый бессонницей, он был, однако, само недреманное око; борясь со сном, ни разу не уронил голову на грудь, поворачивал ствол пистолета на каждый шорох в лесу.

После Гжатска, разрушенного и сожжённого, со следами воинских биваков на окраинах, ничего в порядке следования не изменилось. Французская армия, её самая боеспособная часть, ушла далеко на запад; временами оттуда доносились глухие отзвуки артиллерийской канонады. За армией на десятки вёрст пути растянулись обозы, беженцы, отставшие солдаты — раненые и больные. Где-то на востоке шёл арьергард, и там тоже часто громыхали орудия. Отряды казаков ежедневно тревожили обоз, нагоняя на малодушных немало страха, но в сильные, кровопролитные бои не ввязывались — исчезали из поля зрения, как только обозные разворачивали пушки. Тактика казаков здесь была простая: нашуметь, напугать, расстроить ряды, что-нибудь или кого-нибудь захватить наскоком, малой кровью, и — ходу... Молодечеством друг перед другом похвалялись казаки... Пан Пшебыльский не отдалялся от обоза ни на шаг, он больше не совершал ошибок.

Прошли несколько дней. За Дорогобужем выпал первый снег. Ещё более похолодало. Движение на дороге замедлилось. Александр Модестович с опушки какого-нибудь леса или из-за камня-валуна подолгу разглядывал французов в трубу. У тех уже остро сказывалась нехватка лошадей. Бросали на обочинах даже повозки с ранеными. Те, кто ещё могли идти, шли, опираясь на самодельные костыли, на палки, друг на дружку. Если падали, уже никто не помогал им подняться; сильные отворачивались, оставляли слабых замерзать на снегу; каждый становился сам за себя. Солдаты, изнемогая от усталости, бросали ранцы и мешки с ценностями, многие оставляли ружья. Лошадей вели под уздцы, боясь замёрзнуть в седле. Спасаясь от холода, надевали на себя всё, что несли из одежды: дорогие шубы, шитые золотом кафтаны, грубые мужицкие зипуны, и меха, и платки, и сюртуки, и дамские платья; закрывались от ветра зонтами, грели руки в муфтах, о внешнем виде, о знаках различия не пеклись, весь гардероб москвичей пошёл в дело. Одетые таким образом толпы солдат и беженцев выглядели со стороны довольно странно, но и живописно, — точно так выглядят ряженые на Масленицу, и, верно, если бы не бедствия, какие этим людям приходилось терпеть, да кабы не смертельная слабость, съедающая всякие чувства, они бы подняли друг друга на смех.

У Пшебыльского пали одновременно две лошади. И не успел ещё мосье отстегнуть постромки, а уж дюжина голодных была тут как тут. Поспешали, подтягивались и другие. Лошади ещё дёргали в конвульсиях ногами, а их уже секли саблями на куски, отдирали от костей живое мясо. Пан Пшебыльский стоял рядом, опустив руки. На лице у него было отчаяние. Удивительно, но Александр Модестович, наблюдая в эту минуту своего недруга, вдруг почувствовал жалость к нему. И Александру Модестовичу стоило усилий подавить эту жалость... Пока толпа раздирала бедных животных на части, мосье Пшебыльский облегчил карету — сбросил на обочину сундук, поскидывал с крыши узлы. Скоро движение возобновилось, карета гувернёра скрылась за поворотом. Всё новые и новые люди, в надежде урвать кусок мяса, подходили к останкам лошадей, разочарованно ворочали окровавленные кости...

Так, тяжело, мучительно, даже для Александра Модестовича и его спутников, не знавших нужды в провианте, тянулись дни за днями, но всё не удавалось ухватить Пшебыльского за фалды, будто сам дьявол покровительствовал ему и смазывал колёса его экипажа салом, тогда как другим приходилось от голода грызть кору на стволах деревьев. Пан Пшебыльский сумел повлиять и на обозных, обратился в организующее начало, и тех, кажется, невозможно было застать врасплох, ибо возле своего беспокойного и подозрительного попутчика они за каждым кустом видели засаду и Александра Модестовича с его маленьким отрядом, и казаков чуяли за версту.

Принимая во внимание, что взять обоз с Пшебыльским так запросто, штурмом, не представлялось возможным, Зихель, сердечный товарищ, надумал произвести разведку. Он небезосновательно полагал, что подойдя к лисе поближе и подглядев её повадки, будет легче придумать, как её поймать, — нежели следуя за ней в отдалении и видя лишь пушистый хвост, виляющий то в одну сторону, то в другую. А так как ни мосье, ни слуги его не знали нашего унтера в лицо, то тот ничем и не рисковал. Уповая же на благоприятное стечение обстоятельств, дражайший Зихель вызвался передать Ольге весточку. Александр Модестович в своих мечтаниях уже сотни раз обращался к Ольге и, представляя себе её милый образ, мысленно же произнёс немало речей — и нежных, и грустных, и торжественных. И для него было делом нескольких минут набросать на клочке бумаги давно сложившийся текст: