А служба… что ж, служба тоже бывает разная. В январе 1828 года Вяземский приехал из Мещерского в Москву, 27 февраля прибыл в Петербург и сразу отправился к старинному своему приятелю Павлу Дмитриевичу Киселеву; они давно были на «ты», оба участвовали в Бородинском деле, а знакомство их относилось к временам допожарнои Москвы…

Генерал-майор свиты Его Величества, начальник штаба 2-й армии Киселев — герой Наполеоновских войн, красавец, умница, одаренный многими талантами, слыл в русской армии «римлянином» — прямодушным, честным и неподкупным. Александр I очень ценил Павла Дмитриевича за эти качества и не раз посылал в инспекционные поездки, заранее зная, что отчет будет правдивым и нелицеприятным. Киселев был либералом — ровно настолько, насколько это не мешало карьере, — дружил с Михаилом Орловым, хотя и не состоял в тайных обществах, и в случае победы восстания явно не отказался бы от поста в революционном правительстве. Мгновенный крах мятежных друзей положил конец честолюбивым планам Киселева, но не поколебал его положения в армии. Впоследствии он завоевал уважение Николая I, стал первым министром государственных имуществ, получил графский титул, а при Александре II занял пост посла во Франции.

В 1828 году Киселев еще не был графом и министром — он только-только осматривался в новом царствовании. Близилась Русско-турецкая война, и 2-я армия готова была выдвинуться на боевые позиции, в Молдавию и Валахию. Войн с Турцией Россия вела немало, но эта была не совсем обычной — в ней Россия поддерживала добивающуюся независимости Грецию. Этой войны в России ждали все прогрессивные люди, о ней мечтали декабристы. Киселев сам предложил Вяземскому место в своем штабе: от столицы подальше, новые края, война за свободу греков, да и начальник по службе — давний друг и единомышленник… Этой идеей загорелся и Пушкин. Но Киселев неожиданно наткнулся на сопротивление начальника Главного штаба — генерала от инфантерии графа Дибича. Сгоряча Вяземский решил обратиться с прошением к самому императору, но Киселев отговорил его от этой затеи и дал рекомендательное письмо к главноуправляющему Третьим отделением собственной Е. И.В. канцелярии Бенкендорфу. Это князю показалось странным — он не сомневался в том, что Бенкендорф «человек добрый», но… «зачем мне ехать на Бенкендорфа, если дорога моя на Россию и на царя?». Павел Дмитриевич, как опытный царедворец, мягко порекомендовал не делать резких движений и прислушаться к его совету. И Вяземский со смятением в душе отправился к Бенкендорфу…

Встреча с шефом жандармов произошла на лестнице его дома — Бенкендорф спускался вниз под руку с женой, был недоволен настойчивостью, с которой Вяземский требовал аудиенции, и разговаривал сухо, сквозь зубы. Но когда за Вяземского попросил еще и князь Алексей Григорьевич Щербатов (муж рано умершей старшей сестры Вяземского Екатерины), Бенкендорф был вынужден встретить настойчивого просителя уже любезнее. На этот раз беседа получилась доброжелательной. Бенкендорф заверил Вяземского в том, что он на его стороне, и обещал похлопотать перед государем. За Пушкина он тоже обещал ходатайствовать. Перед обоими внезапно вспыхнула надежда — сменить судьбу… Война… армия… юг… Греция… Чем черт не шутит?.. Слухи о том, что для них уже подготовлены места в походной канцелярии императора, ширились с каждым днем. Киселев, уверенный, что все задуманное получится, 12 апреля с легким сердцем отправился на фронт. Вяземский и Пушкин остались в Петербурге ждать решения своей участи…

18 апреля, через три дня после объявления войны, друзья, не вытерпев, попытались получить аудиенцию у Бенкендорфа, но им было отказано. Тогда Вяземский и Пушкин составили и подали официальные прошения о зачислении их в действующую армию. И оба уже вряд ли верили в успех своего предприятия. В этот же день или даже днем раньше кто-то — может быть, Жуковский — сообщил Вяземскому и Пушкину о том, что их ходатайства скорее всего останутся безрезультатными. Пока что это известие было неофициальным. Но Вяземский буквально взбеленился. Можно подумать, что он просил командования дивизией или корпусом!.. Особенно его разозлило, что его, коренного русского, не берут на войну в момент общего патриотического подъема, когда «весело быть русским»: «Во мне не признают коренных свойств и говорят: сиди себе с Богом да перекрестись, какой ты русский! у нас русские — Александр Христофорович Бенкендорф, Иван Иванович Дибич, Черт Иванович Нессельроде и проч. и проч.».

Наверное, именно 18 апреля, почувствовав на себе, что есть немцы Бенкендорф, Дибич и Нессельроде, он и дописал последнюю строфу «Русского бога»:

В тот же день, буквально кипя от гнева, Вяземский сел за огромное письмо Александру Тургеневу, в котором послал уже окончательный текст «Русского бога» и описал свои петербургские мытарства: «Высокие государственные чины занялись этим делом, как государственною важностью, и куда доброжелатели мои ни совались, находили везде уже приготовленную оппозицию. Говорили, что меня должно принять в службу, но не туда, куда я прошусь; а я все на своем стоял… Что ни делайте, не берите меня за Дунай, а в каталогах и в биографических словарях все-таки имечко мое всплывет, когда имя моего отца и благодетеля Александра Христофоровича будет забыто, ибо, вероятно, Россия не воздвигнет никогда пантеона жандармам».

Вяземский писал это письмо в номере Демутова трактира. Время от времени перебрасывался словом с Пушкиным, который за туалетным столиком мрачно наводил блеск на ногти… Потом решили прогуляться. Вдвоем сели в лодку, пересекли под холодным ветром Неву, по которой шел мелкий лед, и отправились бродить по Петропавловской крепости. Был день Преполовения Пятидесятницы, по стенам крепости двигался крестный ход; друзья медленно шли вслед за ним… Много странного, и мрачного, и грозно-поэтического было в этой прогулке по каменным плитам старых бастионов. Был разговор, может быть, самый важный разговор Пушкина с Вяземским за всю историю их дружбы. Что делать дальше?.. В армию их, скорее всего, не пустят. Может быть, удастся вырваться в Париж? Или найти какую-нибудь другую нестыдную службу?.. Гуляя, они набрели на спиленные столбы от декабристских виселиц и взяли себе с этого места по пять сосновых щепок — по числу повешенных. Эти щепки Вяземский положил в особенный ящик с памятной заметкой — в знак того, что день 18 апреля был одним из важнейших в его жизни.

Вечером та же тема всплыла в разговоре между Пушкиным, Вяземским, Крыловым и Грибоедовым. Они собрались на третьем этаже Шепелевского дворца, в квартире Жуковского. Вяземский, мрачно веселясь, предложил отправиться в Париж вчетвером и там показываться публике за деньги, как жирафы или американские индейцы: не каждый день увидишь вместе сразу четырех русских литераторов!.. А потом написать совместные путевые заметки и продать их кому-нибудь в России — да хоть и Полевому… Париж светил им с Пушкиным в те дни обетованной землей. Не раз возникало желание рвануть во Францию без паспорта — просто спрятаться в трюме какого-нибудь парохода… И, словно дразня себя, они часто выбирались в Кронштадт на проводы каких-нибудь счастливцев-приятелей, ехавших за границу на воды или по казенной надобности.