– Я та, кто много знает о Йеспере и его поступках.

– Вот как. И что ты тут делаешь? – спрашивает она хриплым от холода голосом.

– Что я тут делаю? – переспрашиваю я. – Жду мужчину. Мужчину, который никогда не придет.

Наши глаза встречаются. Она кивает.

– Я знаю, каково это, – произносит она, делая ударение на каждом слове.

Я осторожно беру ее за рукав.

– Пойдем поговорим.

Она оглядывается по сторонам.

– Нам нужно идти.

– Может, зайдем погреемся? – спрашиваю я. – Нельзя все время бежать, Эмма.

По ее глазам я понимаю, что совершила ошибку, назвав девушку по имени. Взгляд становится жестким.

– Ты кто такая? Ты из полиции?

– Нет, я…

– Тогда проваливай, – говорит она, скидывая мою руку с небывалой для ее комплекции силой.

Я пытаюсь встретиться с ней взглядом, но она двигается быстрее, толкает меня, и я падаю на обледенелый тротуар. Раздается хруст костей, и рот наполняется кровью. Острая боль пронзает плечо. Я хватаю ее за ноги.

– Отстань от меня, старуха, – кричит она, пиная меня ногами.

И вот она уже верхом на мне. Сидит у меня на груди. Что-то блестит у нее в руке. Сначала я не понимаю, что это, не понимаю, что сейчас произойдет. Потом вижу – у нее в руках кухонные ножницы. Она заносит их, и время останавливается. Я отчетливо вижу все – ярость у нее на лице, открытый рот Вильмы, молча взирающей на происходящее, снежинки у меня над головой, сверкающие в свете фонаря.

И еще кое-что. В окне паба я вижу Петера. Он сидит за столом и сверлит взглядом полный стакан пива перед ним.

И в тот момент, когда ножницы пронзают мою куртку, он вдруг потягивается и видит меня. В его взгляде я вижу страх и удивление, он вскакивает, опрокидывая бокал. И это все.

После этого только острая боль и холод тротуара. Я закрываю глаза и чувствую усталость, которая приходит на смену боли. Мне кажется, что мое тело утратило тяжесть и я лежу на свежевыпавшем снегу или парю над ним, легкая и воздушная, вдалеке от всего плохого.

Становится очень тихо. Но краем сознания я все еще чувствую присутствие Петера где-то рядом, и от этого мне тепло.

Четыре месяца спустя

Я сижу в тесной комнате и смотрю в окно. Сквозь толстое стекло угадываю набухшие почки на ветвях деревьев. На улице внизу прогуливается беременная женщина. Мужчина поддерживает ее под руку. Видимо, ей пришло время рожать, и врачи послали ее пройтись, чтобы стимулировать схватки. Родильное отделение располагается в соседнем здании. Вдали за красными кирпичными домами виднеется море. Оно серо-синего цвета и покрыто белыми барашками. Говорят, на улице холодно, хотя вид из окна намного приятнее, чем, наверно, есть на самом деле. Но правду мне не узнать. Уже семь недель я не выходила на улицу. Семь недель я сижу перед этим окном и смотрю, как набухают почки и возвращаются перелетные птицы. Стук в дверь. Заглядывает Урбан.

– Хочешь чашечку кофе?

– Чаю, пожалуйста, – отвечаю я, поражаясь тому, что он никак не запомнит, что я не пью кофе. Ведь мы видимся каждый день, но он все равно спрашивает, не хочу ли я кофе. Впрочем, это типично для Урбана. Несмотря на острый интеллект и интерес ко мне как подопытному кролику, он какой-то несобранный. Его мысли витают где-то далеко. Урбан уходит, прикрыв дверь. Через пару минут он возвращается с двумя чашками чаю и блокнотом, зажатым под мышкой.

– Чай, как ты просила.

– Большое спасибо.

Он садится на табурет напротив и надевает тонкие очки в стальной оправе. Проводит рукой по щетине и читает свои записи.

Все это выглядит весьма комично. Он словно играет роль. Пытается делать вид, что мы друг для друга – лишь врач и пациент. Словно хочет сам себя в этом убедить. Я невольно улыбаюсь, ничего не могу с собой поделать. Но ситуация слишком абсурдна. Всего пару дней назад мы лежали в одной постели. И были так близки, как только могут быть близки мужчина и женщина. А теперь он изображает из себя врача и делает вид, что внимательно изучает мою историю болезни.

– Что такого смешного? Я что-то упустил?

Я качаю головой.

– Нет, я только…

Я замолкаю, понимая, что тоже должна играть свою роль. В эту игру можно играть только на его условиях. Видимо, Урбану стыдно за то, что он сделал. Возможно, его могут уволить, если правда раскроется. Если ему удобно делать вид, что ничего не случилось, мне не остается ничего иного, как принять это. Он снимает очки, откладывает блокнот и смотрит мне в глаза:

– Как ты себя сегодня чувствуешь, Эмма?

Я выпрямляю спину, подаюсь грудью вперед и позволяю кофте будто случайно сползти, открыв одно плечо.

– Не знаю прямо, что и сказать.

Такой я и представляла себе вечность.

Тишина. Все белое и расплывчатое. Холод больше не ощущается. Он просто есть, как море, птицы, морская богиня Седна, живущая в синих глубинах.

Кладбище Кулускус простирается передо мной, а за белыми деревянными крестами виднеется море. На горизонте оно сливается с небом, становясь одним целым. Горы отражаются в спокойных водах залива Торсуут Тунок. Огромный бирюзовый айсберг плывет по морю.

На крестах нет имен. Когда кто-то умирает, то следующему новорожденному дается его имя, и жизнь продолжается. Прекрасная традиция, думаю я. Я бы тоже предпочла белый безымянный деревянный крест вместо гранитной глыбы с золотой надписью.

Может, меня тоже похоронят здесь, на холме, где всегда вечная мерзлота и могилы приходится буквально выгрызать в земле. Петер подходит ко мне и обнимает за талию. Вместе мы любуемся заливом. Я счастлива от того, что он поехал вместе со мной за тридевять земель, чтобы увидеть страну, о которой я всегда мечтала.

Глубокая рана в животе зажила. Врачи сказали, что мне повезло. Чертовски повезло. Если бы блокнот в кармане не затормозил движение ножниц, сегодня меня бы тут не было. Удар был нанесен с большой силой, и острые ножницы только чудом не задели печень – жизненно важный орган. Так что меня спас мой страх утратить контроль над ситуацией, велевший мне все записывать. Это даже забавно.

В любом случае это дало Петеру возможность успеть выскочить из паба, отобрать у Эммы ножницы и позвать на помощь. После того как Эмму арестовали, а Вильму передали родственникам матери, Петер поехал к Альбину. Он по-прежнему отказывается рассказать мне, почему их отношения с Альбином такие сложные. Мне приходится с этим смириться. Я принимаю его таким, какой он есть. Как он принимает мою болезнь.

Наши взгляды встречаются. Мне кажется, он улыбается. Или просто щурится от яркого белого света.