По-змеиному прошипела фраза гроссмейстера:

«Твой мозг под нашим контролем, грагал, здесь не поможет твоя пси-защита, не пытайся ее возбудить».

Пустынный ветер выдул из раковины-мозга ответную фразу-песчинку: «Я не пытаюсь, пейсмейкер».

Шипение гроссмейстера неприятно усилилось и стало приобретать характер скрежета — стеклом по стеклу:

«Сегодня я для тебя не столько пейсмейкер, сколько грасол».

Ветер вынес очередную фразу-песчинку в пустынный мир, сдул к подножию бархана:

«Хорошо, пейсмейкер, я буду стараться называть тебя грасолом».

«А еще постарайся, грагал, способом ретроспективной пиктургии показать нам все, что ты хотел утаить от нас о тайнах Планара».

«Я уже говорил — нет во мне суперкосмических тайн и секретов. В этом смысле я пуст и бесплоден, как сыпучий бархан».

«Пиктургия покажет».

«Не заблуждайся, пейсмей… грасол, ничего она не покажет».

«Не заблуждайся, грагал, ты в нашей власти! Нас много, тринадцать сильнейших псиманантов земного мира держат твой мозг под контролем».

«Именно поэтому я не смогу настроиться на пиктургию. Мое сознание замутнено и рассредоточено. Поле моего сознания под гнетом эгрегора».

«Ты подчинишься — или умрешь!»

Кир-Кор оценил угрозу как настоящую. Равнодушно признался:

— Угроза ничего не меняет, грасол. Мир пуст… мне все безразлично.

Верховный пейсмейкер вынужден был принять это к сведению.

— Мы снизим тяжесть эгрегора, — пообещал он вслух. Пообещал с большой неохотой, но сделал соответственный обещанию знак левому крылу терзателей.

Вой ветра утих. Кир-Кор ощутил себя так, словно только что очнулся от глубокой, не в меру затянувшейся угнетавшей его апатичной задумчивости. Вдобавок он ощутил остатки пси-защитной «шубы». Остатки-лоскуты как бы самопроизвольно стягивались друг с другом, срастались… Умный его организм где-то на подсознательном уровне продолжал спасительную работу даже в обстановке безнадежности, очумелое сознание пока было лишь в состоянии осознать свою удручающую беспомощность.

Гроссмейстер — требовательно:

— Грагал! Экседра Черного Попугая ждет от тебя пиктургической информации о Планаре.

— Мне казалось, вы все собирались присутствовать на Большой Экседре, грасол, — напомнил Кир-Кор, прислушиваясь к себе (пси-защита исподволь крепла).

— Ретропиктургия о Планаре нам нужна до начала Большой Экседры! — был резкий ответ.

— Пощады, гроссмейстер! Два публичных сеанса!.. Есть ли в этом хоть какой-то практический смысл?

Джугаш-Улья Каганберья прикрыл монголоидный глаз, угрожающе вытаращил сливоцветный:

— В общем так, грагал… У тебя всего три возможности, выбирай любую. Либо ты проводишь сеанс пиктургии об интересующем нас артефакте сначала здесь, сейчас, а уж потом на Большой Экседре, либо — только здесь и сейчас, либо — нигде и никогда.

— И если, напротив, я захочу выбрать только Большую Экседру…

— Нет, такой возможности у тебя не будет, клянусь всеми устоями Великого Ордена…

— Никого из дальнодеев гибелью не запугать, ты знаешь об этом, пейсмейкер.

— Но ты умрешь не один. Я позабочусь, чтобы в потусторонний мир тебя сопровождала приятная твоим глазам, уму и сердцу теплая компания… Мы позаботимся.

Минуту Кир-Кор не мог выдавить из себя ни единого слова — спазм перехватил горло. Фундатор? Вината? Марсана? Еще кто?.. Ах, сукин сын!!!

— Так что же?.. — осведомился кривоскулый мучитель и поднял руку, настораживая внимание левого крыла. — Думай быстрее, грагал!

— Напрасно ты это, гроссмейстер, — хрипло проговорил Кир-Кор, ворочая пересохшим вдруг языком, как булыжником. — Напрасно… — И прежде чем рука, повелевшая приготовиться к усилению эгрегора, порхнула вниз позволяющим махом, он рванулся с места и… упал в темноту, поверженный ударом остронаправленной псиволны, точнее, пси-импульса необъяснимой мощи. Такого рода сокрушительных пси-ударов ему никогда раньше не доводилось испытывать.

Он вскочил и, обнаружив инфракрасным зрением, что темнота впереди поредела, уже осторожнее переступил через какую-то невидимую границу, за которой его встретил красновато-коричневый сумрак с белыми, но не слепящими фонарями и торжественно-мрачное многоголосие хорала… Он огляделся. Ночная плоская пустыня, исчерченная длинными тенями. Высоко в агатово-черных глубинах пустынного, совершенно беззвездного неба подрагивала амплитудной рябью длиннющая изумрудно-зеленая нить. Вдали, над равниной, треугольным зубом торчала красноватая грань каменной пирамиды, и в ее геометрическом центре белым глазом светил фонарь. Остальные белые фонари источали сияние почему-то из-под наголовных накидок подступающих полукруглым строем черных фигур. Фонари — как белые лица… Очень странно и жутко.

Со стороны пирамиды пробился сквозь мрачное многоголосие еще более темный, безжалостный голос:

— Умертвите его. Остановите ему оба сердца — пусть уснет навсегда враждебный ордену мозг.

Пришелец почувствовал страх. И за себя, и за тех, кому он уже не сможет помочь. Что-то тяжко сдавило грудь и правое сердце. Полегче — левое. И опять тяжко — правое… Он усилием воли попытался восстановить ритмику сердцебиений, это ему удалось, и страх покинул его. В порыве возмущения он вдруг поднял руки и стремительно потянулся всем телом кверху с необычным для себя нервно-мышечным напряжением — будто хотел сразу вдвое, втрое увеличить свой рост — он откуда-то знал, что так надо. Темный, безжалостный голос заметался в панике:

— Убейте его! Взрывайте мозг болью! Скорее, он выходит из-под контроля!!!

Пришелец с каким-то безудержным вдохновением продолжал стремительно наращивать нервно-мышечное напряжение торса и рук, тянулся все выше и дальше — за пределы беззвездного черного кокона, к полной Луне, изваянной, как ему показалось, из хрустального звона, к золотой чаше Залива Радуг с его грозными динаклазерами и еще дальше, туда, за пределы пределов, пока не достиг запредельно далеких прозрачно-изумрудных вод содрогающегося в амплитудных конвульсиях неимоверно длинного океана-реки, где почерпнул заряд неведомой ему самому пронзительно-колдовской энергии и, вернувшись к прежним масштабам, направил обе ладони навстречу белоголовому черному строю сатанинской экседры, уже ощетиненному по команде гроссмейстера частоколом глянцево-белых тростей. Удар прозрачно-изумрудного разряда был страшен: белые трости — вразброс, черные фигуры — враскат, точно сбитые кегли, наголовные накидки — вразлет, как летучие мыши, фигура гроссмейстера странно взметнулась кверху и странно опала бесформенной грудой одежд… И стал свет, и смолкло мрачное многоголосие.

Он попятился и, почуяв, что силы ему изменяют, опустился в изнеможении на перечеркнутый голубым крестом светло-серый настил площадки ристаний, подобрал под себя ноги, голову свесил на грудь. Даже псизащитная «шуба» сейчас представлялась ему непосильной обузой — он сбросил ее, расслабил плечи. Покой… Наконец-то покой… В ушах застряла тонко звенящая нота. Дорого дал бы за минуту-другую полного покоя… Тянуло лечь на пол, но он не позволил себе этой маленькой слабости. Диктат спортивной закалки. В новастринском гладиатории тот, кто падал на пол, считался проигравшим бой.