Но чаще всего мечты так и оставались мечтами. Вначале бригадир обещал пачку махорки на двоих, но получалось так, что пачку получал каждый четвертый, и ее нужно было разделить на четыре части. Остаток бригадиры оставляли себе. Мерой служил спичечный коробок. На каждого выходило по два коробка. На следующий день гонка начиналась сначала. Целыми днями то и дело было слышно, как один покрикивает на другого:

– Эй ты, почему не работаешь? Из-за тебя мы не получим махорки.

Нередко доходило и до кровавых потасовок. Заключенные дрались лопатами и всем, что попадалось под руку. Нередко их обманывали: обещанную махорку не приносили, или нарядчик говорил, что норма не выполнена. В другой раз не было кладовщика или махорку делили между бригадирами. В дни, когда не хватало махорки, одну сигарету курили по десять человек.

Когда я вступал в новую должность, Лям сразу вручил мне пятьдесят пачек махорки.

– Используйте это как можно лучше, – сказал он при этом. – Это важнее увеличенного пайка.

Я решил не применять это средство. Нужно было использовать опыт, полученный мною на железной дороге. Прежде всего, я попытался установить хорошие отношения с железнодорожными диспетчерами. И в этом мне очень помогла махорка. Я выдавал каждому по нескольку пачек махорки, а они, взамен, лишь изредка следили за своевременной разгрузкой вагонов.

В конце месяца, когда суммировали результаты моей работы, оказалось, что впервые за долгое время Металлургстрою не пришлось платить штраф Управлению железной дороги. Мой авторитет резко повысился. Директор Металлургстроя был доволен тем, что он не ошибся в выборе. И я был удовлетворен своим успехом. Но были и недовольные. И, в первую очередь, диспетчеры Металлургстроя. Поначалу я никак не мог понять причины их недовольства, но позже узнал, почему они мне пакостили, где только можно было.

Бывший начальник транспортного отдела вместе с диспетчерами занимался небольшими незаконными сделками. Ночью, а иногда и днем, они использовали грузовики для своих личных целей. На территории Металлургстроя находились никем не охраняемые горы каменного угля. Этим углем они загружали грузовики и развозили по квартирам вольнонаемных. За это они получали деньги, которые и делили с конвоирами.

После того, как я однажды отказался участвовать в таких махинациях, против меня началась настоящая война. О каждой ошибке, о каждом моем промахе в работе они тут же докладывали директору. Но Эпштейн не обращал внимания на эти докладные. Для него главным было то, что не нужно было платить штраф Управлению железной дороги.

Спустя два месяца я понял, что ошибся, согласившись на эту должность. Саботаж диспетчеров, неспособность бригадиров, думавших только о том, где бы украсть, превратили мою работу в ад. Меня вынудили круглосуточно следить за работой. Вскоре я понял, что не выдержу всего этого, и попросил Эпштейна освободить меня от этой работы. Но он и слушать этого не хотел.

Главным инженером на Большом электролитном заводе (БЭЗ) работал мой друг Строганов. Подружились мы с ним во время войны в Норильской тюрьме. Строганов находился под следствием из-за принадлежности к религиозной секте. Недавно его приговорили к десяти годам лагерей и он вернулся на свое место в БЭЗ, где его очень ценили как специалиста. Директором завода был вольнонаемный, но все знали, что настоящим руководителем был именно Строганов. Директор был, так сказать, «рядом с партией» – он получал большую зарплату, а заключенный Строганов работал за миску баланды и каши. Вольнонаемный, конечно, прислушивался к мнению Строганова, так как знал, что без последнего он ничего бы не достиг.

Я попросил Строганова помочь мне. Он тут же готов был зачислить меня контролером БЭЗа. Для выполнения этой работы никакие специальные знания не нужны. Я уже радовался, что наконец-то избавлюсь от всех этих неприятностей. Строганов обещал поговорить с Эпштейном, который должен дать добро на переход, но тот был неумолим. Эпштейн отговаривался тем, что не может найти мне подходящую замену. Однако мне помог случай.

Металлургстрою требовался брезент для пошива халатов для служащих. В то время брезент был только на БЭЗе. Эпштейн попросил Строганова отпустить ему необходимый материал, а Строганов использовал представившуюся возможность и добился разрешения на мой переход. Вернувшись в свое управление, Эпштейн сказал Ляму:

– Я продал Штайнера за двенадцать халатов.

С понедельника я уже должен был работать на новом месте. Прежде всего, я пошел на завтрак. Но когда я вернулся в барак, дневальный сказал, что меня искал надсмотрщик. «Что это значит?» – охватил меня страх. Но удовлетворительного ответа я найти не мог. Еще в субботу мы с ним договорились, что в воскресенье я отдохну, а в понедельник займу место контролера на БЭЗе. Я направился в барак, где жил Строганов, но он уже ушел. Мне ничего не оставалось делать, как явиться к надсмотрщику.

– Вы меня искали?

– Да. Ты будешь работать не на БЭЗе, а на двадцать пятом заводе, – сказал он и отвернулся.

Я знал, что ничего изменить уже нельзя. Я присоединился к бригадам, работавшим на двадцать пятом заводе.

Завод находился в левой, самой удаленной части огромного края. Красные кирпичные здания опирались на склон холма. Их видно было издалека, но лишь немногие знали, что производит этот завод. Те, кто там работал, об этом не говорили.

На заводе меня включили в бригаду, освобождавшую вагонетки от красной илистой массы, которая стекала в какой-то обрыв. Эта масса падала из огромных сосудов, находившихся на верхних этажах.

Даже проработав несколько недель на двадцать пятом заводе, я так и не смог узнать, что на нем производится. Все было покрыто тайной. Уже сам факт, что здесь работали в основном уголовники, свидетельствовал о том, что НКВД тщательно старался сохранить тайну этого заведения. И делал это даже тогда, когда о нем многие уже знали.

Работа, которой я занимался, была не из легких: три человека в течение одиннадцати часов должны были вытолкнуть сорок вагонеток и засыпать их содержимое в обрыв. Норму можно было выполнить лишь в том случае, если все шло гладко, но лютые морозы зимой 1947 года привели к тому, что рельсы в одних местах сузились, в других расширились, и вагонетки часто сходили с рельсов. Бревнами и железными прутьями мы пытались поднять до краев наполненные вагонетки. Часто мы на это тратили более получаса. Мы не могли обувать валенки, поскольку во время выгрузки мы ходили по илистой массе. Но в ботинках при сорокапятиградусном морозе легко было отморозить себе ноги. Поэтому через каждый час мы уходили греться в теплое помещение.

В 1947 году в Норильск перестали поступать продукты из Америки, вследствие чего уменьшился паек. Снова начался период голода. Из самой России продуктов присылали мало.

Крестьяне надеялись, что по окончании войны колхозы распустят. Поэтому они считали себя обманутыми. Во время войны сталинское окружение распространяло слухи, что колхозы распустят. Это был сознательный обман. И это было уже не в первый раз. И крестьяне поступили точно так же, как и в 1933–1934 годах: они посеяли меньше, чем им было приказано. Аппарат, заставлявший их работать в колхозах, за время войны и оккупации был полностью уничтожен. Урожай 1946–1947 годов был очень плохим. Молотов в одном из своих выступлений причиной этого назвал засуху. Но это была уже не первая ложь, произнесенная устами ближайшего соратника Сталина и партнера Риббентропа при подписании пакта между СССР и гитлеровской Германией.