К этому времени над центром стадиона приблизительно на высоте двадцатиэтажного дома завис огромный старинный дирижабль. Цель Благовеста Седьмого, заключалась в развертывании в воздухе специальной магической конструкции. Отсюда и странное звание крепостного — «инсталлятор», т. е. установщик. На всю длину сигарообразного летательного аппарата к самой земле упала и расправилась сетка. Получился как бы гигантский прозрачный флаг, повернутый «лицом» к Западной трибуне, древком которого служил дирижабль. Пожилой «инсталлятор», словно отменный воздушный гимнаст, без всякой страховки начал карабкаться вверх по сетке. Когда Благовест Седьмой достиг где-то половины гигантского флага, ему с пассажирской корзины дирижабля ассистенты стали спускать на веревках какие-то шесты, канаты, лоскуты материи, шелковые нити, холсты, гобелены, пергаменты и прочий реквизит. «Инсталлятор» быстро увязывал все это вручную на сеть, плетя, словно паутину, прозрачный кружевной рисунок строгой геометрической формы с центром симметрии где-то в середине всей конструкции. Совершая поистине головокружительные цирковые трюки, Благовесту Седьмому надлежало плести воздушный ковер несколько часов и завершить его ровно в восемнадцать ноль-ноль, когда, по приказу графа, предстояло зажечь в самом центре «флага» огромную свечу, напоминающую по размерам скорее факел.

Зрителям отводилась отнюдь не пассивная роль. Именно от их слаженных действий во многом зависел успех всей церемонии. Мощный хор публики постоянно поддерживал Благовеста специальными припевами и призывами, текст которых вездесущие мальчишки в красивой униформе вручали всем участникам праздника. То тут, то там раздавался стройный многотысячный рев. Людское море колыхалось ритмичными волнами. Громогласное эхо стихов с исполинской силой зарождалось в одном конце громадной каменной чаши, выплескивалось через ее края, уходило далеко в город; затихало в другом конце. А затем перекатывалось в обратном направлении. В центре всеобщего буйства страстей, естественно, находился стадион.

Поддержка публики являлась необходимым условием для успешной работы «инсталлятора», который, по замыслу, черпал тайные силы в магических наговорах, произносимых дружным хором толпы, и вкладывал их в создаваемую воздушную конструкцию. Сами зрители с каждым стихом все более возбуждались, скрепляли свои эмоции в едином порыве. От припева к припеву многоголосый хор становился все стройнее и стройнее; звучание мощнее и мощнее. Любая отдельно взятая глотка незаметно находила в чародейской музыке свою особенную струну и превращалась в незаменимую нотку великолепной праздничной палитры. Даже сам воздух вокруг центрального стадиона, казалось, радостно вибрировал в неуловимом гармоничном стиле. Напористое пение публики разносилось на десятки и десятки километров. Мелодичное эхо, говорят, достигало аж пригородных поселков, густо окружающих столицу, где его тоже подхватывали местные жители и разноси-ли еще дальше. Граф лично через громкоговорящую связь корректировал действия «инсталлятора» и координировал поддержку публики.

Поистине, такого единения людей, как во время праздника Лели на Октябрине, не встретишь нигде. Вернее, в обычных условиях можно, конечно, сплотить небольшой коллектив и добиться в нем согласия и взаимопонимания. Но сделать то же самое хотя бы на короткий срок в масштабах праздника Лели — задача архисложная.

Народ неудержимо заводился. Все шло как нельзя лучше. Стрельцов тоже обезумел (в хорошем смысле), полностью расслабился, чувствуя себя как в дружеской компании, наслаждался всеобщим пением и ликованием. Иногда он с удовольствием выкрикивал в такт ритмичному слогу необходимые припевы. Стихия человеческой речи металась по чаше стадиона туда-сюда Иван с энтузиазмом поддерживал выкрики своей трибуны. А с противоположной стороны сквозь окружающий рев откатывалось невнятное многотысячное: «А-ау-2 у-а-а!..» Гринчанин, покачиваясь с другими зрителями из стороны в сторону, радовался, как ребенок. Но тут в ходе праздника произошел непредвиденный сбой.

Зачастую натуры широкие, волевые, властные ведут себя так, будто находятся в данный момент в кругу равных себе, где все люди обладают одинаковыми душевными качествами. Они могут походя брякнуть что-нибудь обидное, уронив невзначай, без всякого злого умысла, двусмысленное колкое словцо, на которое сами бы в аналогичной ситуации, может быть, и внимания не обратили. Но ведь не всем же дарована достаточная свобода духа и ясность мысли, не податливая глупой обидчивости! Вот и сейчас граф непроизвольно допустил публичную бестактность, даже скорее неосторожность по отношению к рабу-«инсталлятору». А тот ее превратно истолковал.

Получилось так, что немолодой уже Благовест Седьмой дважды уронил с высоты какой-то шест, являющийся необходимым элементом воздушной конструкции. В первый раз ему подали с корзины дирижабля запасной. Но во второй необходимой детали в запасе не оказалось, и установщику пришлось спускаться за ней вниз. Потому что никто, кроме него и ассистентов, находящихся в салоне цеппелина, не имел права прикасаться к магическим элементам на протяжении церемонии. А время разворачивания ажурного ковра между тем неумолимо истекало. Ведь если «инсталлятор» не закончит свою работу к шести часам вечера, временной меридиан может захлопнуться и не пропустить Лель на стадион Октябрины. Наблюдая излишнюю суету подчиненного на поле, граф негромко обронил в микрофон:

— Экий ты, братец, неловкий.

По трибунам прокатился легкий смешок. Благовест Седьмой в это время как раз спустился на землю и поднял злополучный элемент. Уловив иронию публики, «инсталлятор» растерянно оглянулся на Западную трибуну и замер, напряженно всматриваясь в ложу графа Шихалева.

Известно, что у пожилых людей нередко с годами повышается необъяснимая подозрительность ко всему окружающему. Им совершенно необоснованно кажется, что их хотят обидеть, посмеяться над ними. К примеру, нейтральная в общем-то фраза может привести к внезапной озлобленности и даже к разрыву многолетней дружбы с близким человеком.

Граф привстал и резким взмахом руки молча указал, крепостному на дирижабль, поторапливая слугу, дескать, не задерживайся, дорогой. А пожилой раб истолковал порывистый жест вельможи так, будто тот грубо ставит его перед публикой на место, осаживает, мол, работай, чего встал?.. И неожиданно для всех Благовест Седьмой, отличающийся покладистым и терпеливым нравом, взорвался. Он остервенело разломал об колено шест, отбросил далеко в стороны обломки, зло сплюнул и решительно зашагал к служебному входу на Восточной трибуне. Через несколько шагов взбунтовавшийся раб остановился, повернулся лицом к своему господину и нервно махнул, рукой через плечо. Наверное, он хотел этим сказать: «Не нравится… иди попробуй сам, а я посмотрю…»

Трибуны ахнули и замерли. Над зеленым полем повисла напряженная тишина. Всеобщая поддержка снаружи тоже сбилась с ритма. Волны стихов накатывались на стены стадиона, беспомощно разбивались о его безмолвие. Никто за воротами не мог понять, что там происходит..почему главный колокол праздника — гигантская чаша спортивного сооружения — молчит. В столице воцарилась растерянность. Весь город с надеждой притаился, готовясь подхватить ревущую волну, идущую из эпицентра события. Но стадион молчал. Жители на улицах оглядывались на дирижабль: «Ну что же там случилось?! Погода прекрасная; магический узор, распластавшийся в воздухе, уже почти готов. Что же случилось? Что? Неужели Благовест Седьмой упал на землю и разбился?»