— Да? — отвечают из-за двери.

Охранник открывает дверь и впускает меня в класс.

Большая комната, в середине на красном ковре огромный «Бёзендорфер». Несколько нотных штативов. Бруно Сейдльхофер ждет меня, сидя на стуле. Неужели я опоздал? — в панике думаю я. Но профессор не сердит и не раздражен. Он работает над какой-то рукописью. Смотрит на меня поверх очков. Его возраст сразу заметен. Он немолод. Но приветствует меня дружеским добрым взглядом. Несмотря на его непререкаемый авторитет, в нем есть что-то даже веселое. Может быть, он любит выпить вечером кружечку пива. Может, пьет «Грюнер Вельтлинер» во время ланча.

— Аксель Виндинг, — говорю я и кланяюсь.

Он кивает, почти весело.

— Виндинг, — повторяет он. — Also Wind. Föhn. Oder kaltes Wind?[13]

— Ни то, ни другое, — с улыбкой отвечаю я.

— Хорошо, — говорит он. — Хотя фён в основном дует в Альпах, сейчас он дует как раз в Вене. Вы его чувствуете, молодой человек? Дело в том, что, когда дует этот ветер, люди сходят с ума, они без удержу любят друг друга или убивают друг друга ножами для мяса.

Я вспоминаю нашу с Марианне ночь. Потом думаю о возможных последствиях того, что он мне сказал, и чувствую, как во мне поднимает голову тревога.

Он это видит. Пытается меня успокоить.

— Не принимайте все буквально, молодой человек. Вена есть Вена. И город, и люди не позволяют какому-то теплому ветру распоряжаться собой. Я знаю, что вам предстоит серьезное испытание. Вы — большой талант. Это я понял из письма, полученного от моей любимой коллеги Сельмы Люнге. Как она поживает?

— Хорошо, — отвечаю я. — Но мы все сожалеем, что она больше не выступает.

— Да. — Он задумчиво кивает. — У нее было совершенно особое дарование. Я, вообще-то, не понимаю, что произошло, почему она перестала выступать. Любовь — опасная вещь. От нее можно получить острое помешательство.

Итак, я играю для профессора Бруно Сейдльхофера. Играю Бетховена на ненастроенном «Бёзендорфере», причем играю с такой смелостью, о какой уже никогда потом не мог и мечтать. Все объясняется тем, как мы с Марианне провели ночь. Что-то произошло. Что-то очень серьезное. И счастье, вопреки чему-то. Все, к чему Бетховен стремился в своей музыке.

Никто из нас не тянет время. Передо мной стоят ноты. Хенле-уртекст. Но я играю наизусть.

Между частями профессор не комментирует мою игру. Только говорит, откинувшись на спинку стула:

— Продолжайте, молодой человек.

Я продолжаю. Играю все части. Чувствую удивительную сосредоточенность. Думаю, что исполняю какой-то пункт соглашения, заключенного между мною и Сельмой Люнге. Но замечаю, что в сильных, с ускоренным темпом частях у меня в руках нет той силы или гибкости, какой мне хотелось бы.

Но этого почти не слышно.

Я закончил играть. Профессор Сейдльхофер сидит и о чем-то думает. Я сижу перед роялем и с нетерпением жду.

— Хорошо, — говорит он. — Удивительно хорошо. Откуда вы, жители Севера, берете свои таланты? Вы знаете Маргрете Ирене Флуед? Она — моя ученица. Я могу назвать и другие норвежские имена. Кайсер. Смебю. Бротен. Но в вашем исполнении должно быть больше пауз, молодой человек. Вы думаете, что вы гениальны, что все ваши идеи имеют право на жизнь. Но не исключено, что вы ошибаетесь. У нас, у людей, есть неприятная черта — мы верим, что можем полагаться на свою внутреннюю карту. Особенно мы доверяем этой карте в молодости. Возможно, потому, что думаем, будто у нас впереди еще много времени. Вы помните Роберта Скотта? Того, который отправился на Южный полюс? Как вы помните, он тогда проиграл одному из ваших соотечественников. У него был план. Он полагался на этот план. Сделал важный выбор. Но вы должны помнить одну вещь, Виндинг. Не слишком полагайтесь на свои планы. В них может закрасться ошибка. Только опыт может обеспечить нам прочное место в жизни. Скотт замерз насмерть в палатке, потому что слишком доверял своему плану. И вместе с собой погубил еще несколько человек. У них планов не было. Они предоставили это дело ему. У меня самого тоже уже нет планов. Но, наверное, у меня больше жизненного опыта, чем у вас. Может, даже больше, чем у Сельмы Люнге. Поэтому, если вы позволите, молодой человек, я могу написать на ваших нотах несколько замечаний, рассматривайте их как предупреждение.

Бруно Сейдльхофер встает со стула.

— Разрешите мне приступить к работе, — не без иронии говорит он.

Он стоит, наклонившись надо мной. Я чувствую запах старого человека и легкий аромат одеколона. Чувствую, что мне нравится его близость. Но вот он берет ручку. И прямо на нотах пишет чернилами! Он исправляет изящно написанные карандашом замечания Сельмы Люнге. Он отмечает паузы, ферматы, проставляет пальцы. Он разбирает все мое толкование, поражая меня своей памятью и поправками в тех местах, где я, по его мнению, сыграл неверно. Я ненавижу то, что он делает, потому что он пользуется чернилами, а чернила уже так и останутся на моих нотах, и он это знает. Это большая дерзость. Проявление власти. И все-таки я смиряюсь с этим. Потому что знаю, что он прав. Потому что он — Бруно Сейдльхофер. Потому что его академическая манера обращения с моим толкованием произведения наводит порядок в моих чувствах. Потому что он говорит мне, что я слишком рано, до того как познакомился с местностью, начертил свою карту.

Мы с Марианне обедаем в «Оффенлохе». Сидим у высоких домов в барочном стиле на Куррентгассе. В Вене по-прежнему очень тепло.

— Я счастлива, что у тебя все прошло хорошо, — говорит мне Марианне.

— Ну, это как сказать. Он написал свои замечания чернилами прямо на моих нотах. Перекроил и меня, и Сельму Люнге. Теперь я уже не знаю, чей концерт я должен дать девятого июня, мой или профессора Сейдльхофера.

— Свой собственный, конечно, — говорит Марианне, строго взглянув на меня. — У профессоров свой стиль, но они не всегда правы. Слушайся самого себя.

Я смотрю на ее счастливое лицо, беру ее руку, целую, заказываю ей еще вина. Она выпила уже довольно много. Но по ней это незаметно. Днем она делала покупки. Показывала мне туфли, которые сегодня купила. Но подвенечное платье она еще не нашла. И мы снова любили друг друга под лучами горячего послеполуденного солнца, которое светило прямо на нашу двуспальную кровать в гостиничном номере. Марианне опять плакала. Кожа у нее была белая как снег. И она зажмуривала глаза.

Неожиданно я вижу на улице Маргрете Ирене Флуед, совсем рядом с нашими столиками. Она идет в обнимку со смуглым человеком латиноамериканской внешности. Меня она заметила еще раньше.