— И для Кентербери и Йорка,— скромно вставил священник, ведавший хором.

— А ваше мнение, Грантли? — спросил щуплый пребендарий.

— О чем? — сказал архидьякон, который, казалось, думал о своем друге настоятеле, хотя на самом деле он думал о мистере Слоупе.

— Сколько будет получать новый настоятель — тысячу двести или тысячу пятьсот фунтов?

— Тысячу двести,— внушительно ответил архидьякон, сразу положив конец спорам и сомнениям своих подчиненных.

— А мне казалось, что тысячу пятьсот,— сказал младший каноник.

— Пф! — произнес дородный канцлер, но тут открылась дверь и вошел доктор Филгрейв.

— Как он? Он в сознании? К нему вернулась речь? Ужели скончался? Надеюсь, ему не хуже, доктор? Ему стало лучше, доктор? — произнес взволнованный хор голосов. Было приятно видеть, какой любовью пользовался добрый старик у своего клира.

— Никакой перемены, господа. Ни малейшей. Но пришла депеша — сэр Омикрон Пи приедет с поездом девять пятнадцать. Если в человеческих силах что-то сделать, сэр Омикрон это сделает. Но все нужные меры были приняты.

— Мы не сомневаемся в этом, доктор Филгрейв,— сказал архидьякон.— Нисколько. И все же... Вы понимаете...

— О конечно, конечно,— ответил доктор.— Я и сам сделал бы то же. Я сразу это посоветовал. Я тотчас сказал Рирчайлду, что к такому больному, к такому человеку необходимо вызвать сэра Омикрона,— разумеется, я знал, что о расходах можно не думать... столь известный человек, всеми любимый. Тем не менее, все необходимые меры были приняты.

Тут у подъезда остановилась карета миссис Грантли, и архидьякон спустился к жене подтвердить печальную новость.

Сэр Омикрон Пи действительно прибыл с поездом девять пятнадцать. И под утро к бедному настоятелю вернулось подобие сознания. Была ли то заслуга сэра Омикрона Пи, не нам судить. Доктор Филгрейв имел по этому вопросу твердое мнение, но сэр Омикрон был с ним не согласен.

Во всяком случае, сэр Омикрон предрек, что настоятель проживет еще несколько дней.

И действительно, дней десять бедный настоятель оставался все в том же полубессознательном состоянии, и соборное духовенство уже подумывало, что новое назначение состоится не раньше, чем через несколько месяцев.

Болезнь настоятеля вызвала вихрь догадок и предположений не только в его резиденции и примыкающей к ней библиотеке, и мысль о мистере Слоупе, осенившая щуплого пребендария, осенила не его одного.

Епископ услышал о болезни настоятеля, когда апатично сидел у себя в кабинете. Известие это принес ему мистер Слоуп, который, конечно, узнал его не самым последним в Барчестере. Но и ушей миссис Прауди оно также достигло незамедлительно. Легко догадаться, что между этими двумя претендентами на покорность епископа в настоящий момент не существовало дружеского общения. Более того, хотя они и жили в одном доме, они еще не виделись после бурной сцены, разыгравшейся накануне в кабинете епископа.

Тогда миссис Прауди потерпела поражение. Этой воинственной даме было весьма горько сознавать, что ее знамена утратили престиж непобедимости, и все же одно поражение — еще не разгром. Она чувствовала, что может вернуть потерянное, может низвергнуть мистера Слоупа в прах, из которого она же его извлекла, и принудить своего грешного супруга посыпать пеплом главу и облачиться во власяницу.

В достопамятный день его мятежа, его восстания против ее самодержавной власти он настоял на своем и почти уверовал, что дни его рабства сочтены. Он почти не сомневался, что вступает теперь в обетованный край, богатый млеком, которое он будет пить сам, и медом, который будет не только дразнить его взор. Когда миссис Прауди хлопнула дверью, он почувствовал себя епископом в каждом дюйме. Правда, его настроение несколько упало после нотации капеллана, но в целом он был весьма доволен собой и утешался мыслью, что худшее позади. Се n'est que le premier pas, qui coute[28], размышлял он. И раз первый шаг был доблестно сделан, все остальное пойдет легко.

Конечно, он встретился с женой за обедом, но во время этой трапезы ничто не омрачило радости епископа. Присутствие слуг и дочерей служило ему надежной защитой.

Он раза два упомянул о своем предполагаемом визите к архиепископу, дабы показать всем, что впредь намерен поступать по-своему, и даже слуги, увидев перемену, стали чуть более почтительны с хозяином и чуть менее почтительны с хозяйкой. Их хозяин заметил это. И хозяйка тоже. Но миссис Прауди выжидала своего часа.

Затем епископ вернулся к себе в кабинет, где к нему незамедлительно присоединился мистер Слоуп — они пили чай, строили разные планы, и епископ ненадолго познал настоящее счастье. Но вот часы на каминной полке предупредили его о приближении безмолвных ночных часов, он взглянул на подсвечник, с которым ему предстояло идти к себе в спальню, и мужество покинуло его. Он был подобен призраку, чьим блужданиям на воле кладет конец петушиный крик. То есть он как раз не был подобен призраку, ибо ему до петушиного крика предстояло влачить иго рабства. И только ли до петушиного крика? Сойдет ли он утром к завтраку свободным человеком?

И он медлил лишний час, прежде чем удалиться на покой. Покой! Какой покой! Но, выпив две рюмки хереса, он, наконец, поднялся в спальню. Нет, мы не последуем за ним туда. Существуют вещи, касаться которых не следует ни романисту, ни историку; в драме жизни есть сцены, которых не должно живописать даже поэту. Так пусть же к ним будет отнесено и то, что произошло в эту ночь между доктором Прауди и его супругой.

На следующее утро он сошел к завтраку печальным и задумчивым человеком. Он осунулся, даже, можно сказать, исхудал. И седина в его волосах стала, пожалуй, гораздо заметнее, чем накануне. Как бы то ни было, он сильно постарел. Годы не старят человека ровно и незаметно. Понаблюдайте, и вы убедитесь, что это так — за исключением разве тех редчайших случаев, когда люди живут без радостей и печалей, точно овощи. Человек сохраняет юношеский цветущий вид до... тут нет точного предела. Тридцать... сорок... пятьдесят лет, но вот приходят морозы, часы и дни душевных мук лишают фибры его тела их сочности, и еще вчера здоровый и сильный человек сегодня причисляется к старикам.

Он завтракал один — миссис Прауди нездоровилось, и она пила кофе у себя в спальне, а дочери ухаживали за ней. После своего одинокого завтрака епископ машинально удалился в кабинет. Он попытался утешиться мыслью о предстоящем визите к архиепископу: во всяком случае, рта победа его свободной воли не была у него отнята. Но почему-то он не чувствовал радости. Когда он мечтал занять место за архиепископским столом, им двигало честолюбие, но теперь его честолюбие было мертво.

И тут-то в кабинет взволнованно вбежал мистер Слоуп.

— Милорд, настоятель скончался!