— О, Господи! Ты что же, всегда так и будешь оставаться таким… таким расчетливым? Таким убийственно вежливым? Ты хочешь, чтобы и я держалась точно так же?

Ненавидя и себя, и его, Ева почувствовала, как у нее из глаз брызнули слезы, которые она не в силах была сдержать. Они ручьями стекали по ее лицу, а тело ее содрогалось от рыданий так сильно, что она не могла больше выговорить ни одного слова.

Он приблизился к ней (против своего желания, подумала она, и возненавидела его за это еще сильнее) и обнял ее за плечи.

— Проклятье, да что мне сейчас, по-твоему, надо делать? Я не привык к твоим слезам. Я не могу требовать от тебя какого-то определенного типа поведения, Ева. Если я поступал именно так, извини меня. Но ведь иногда даже я становлюсь простым смертным, видишь ли. Прекрати сейчас же.

Она не могла остановиться. Наконец к ней вернулся дар речи, и она вновь взорвалась негодованием:

— Я хочу… Я хочу побыть одна. Мне нужно немного подумать… Мне необходимо знать…

Она догадывалась, что все делала не так. Ей следовало бы вести себя разумнее, ничего не надо было говорить, потому что ему все равно ее не понять.

В его глазах уже поблескивало пламя с трудом сдерживаемой ярости, и ей вновь стало страшно: она опять боялась его, впервые со времени их свадьбы.

— Я тебя не пойму, Ева. Кажется, ты хочешь о чем-то попросить или пытаешься втянуть меня во что-то. Во что? Что, трахнуться захотелось?

Он целую вечность не употреблял этого слова. Что-то в той манере, с какой оно было произнесено, неожиданно грубо, оскорбительно, заставило ее почувствовать так, словно по ней хлестнули кнутом.

Она почти инстинктивно вцепилась в него ногтями, оставив на его лице красные царапины.

Она расслышала, как у него даже дыхание перехватило от неожиданной боли; оправившись, он столкнул ее с дивана на пол, загнув ей руки за спину. Лежа на боку, стеная от боли и страха, она почувствовала, как его другая рука, не держащая ее, срывает с нее тонкие хлопчатобумажные шорты; затем она ощутила, как он навалился на нее и вошел в нее без предупреждения.

Под тяжестью его тела и накрепко попав в капкан его мощных рук, защелкнувшихся на ее запястьях, она оказалась лежащей на животе и громко закричала от боли, поскольку он вошел в нее грубо, продираясь в самые ее глубины. Она не могла даже пошевелиться, казалось, из ее легких был выдавлен весь воздух, и она была просто не в силах сопротивляться его мощным ударам, раздирающим ее тело, ненавидящее его каждой клеткой.

— Нет, нет, не-е-е-т! — кричала она ему, преисполненная ненависти. Но он уже был неудержим, и она знала, что уже не сможет остановить его, поэтому ей ничего не оставалось делать, как лежать, уткнувшись лицом в циновку грубой выделки, которой был покрыт пол, и смириться с его насилием, и лишь вновь вскрикнуть от боли и неожиданности, когда он так же грубо вошел в нее по-новому, со стороны ее спины, так же, как когда-то Рэндалл Томас. Все ее внутренности раздирала нестерпимая боль, и Ева не прекращала кричать до тех пор, пока он не завладел ей полностью, войдя в нее рукой, и тогда боль превратилась в истому. Ева перестала вырываться из его железных объятий и начала оглашать комнату то ли плачем от стыда, то ли взволнованными возгласами, вызванными тем, в какой истерический экстаз он ее ввел своей извращенной атакой.

Он перестал держать ее, запустил свою руку в ее волосы, захватил ее лицо, почти что сорвал кожу с ее спины. Его пламенный рот обжигал мочки ее ушей, щеки и углы ее губ. Вдруг весь окружающий мир для нее сузился до размеров пространства слияния их тел, ее ощущений, извержения чувственности внутри нее.

Она была наказана, раздавлена и подавлена…

Ева стонала, протестуя, и умоляя, и требуя новых ласк, и это продолжалось, казалось, бесконечно, пока вдруг резко не оборвалось. Они теперь уже просто лежали рядом, измученные, опустошенные, содрогающиеся. Внезапно она вновь зарыдала, на сей раз беззвучно и беспомощно.

Ева почувствовала, как он отодвинулся от нее и встал. До нее донесся запах сигаретного дыма, защекотавшего ноздри. Через несколько мгновений она ощутила, что находится в его объятьях и что он переносит ее на кровать.

— Мне очень жаль, Ева, что так получилось, — сказал он, нарушив вдруг молчание. — Я ведь обещал тебе, что никогда больше не причиню тебе боль, но не сдержал своего слова. Ты высмеяла мою сдержанность, и я, наконец, потерял ее. Из чего следует… Мне кажется… Мне кажется, будет лучше, если я на какое-то время уеду. До тех пор, пока у нас все не уляжется. Может быть, мне необходимо вернуться к тем людям, среди которых я жил прежде, и выяснить, соскучился ли я по той моей жизни. Наверное, и тебе необходимо то же самое, и ты тогда сама лучше разберешься в себе, когда меня не будет рядом. Кажется, я начал наскучивать и досаждать тебе, Ева. Наверное, ты страдаешь по тому, что могло бы происходить с тобой, и это, вероятно, именно то, что тебе нужно: уехать, вернуться…

Ева почувствовала, как приподнялся край кровати, на котором Брэнт только что сидел. Она поняла, что он ушел, и ей вдруг захотелось сказать, высказаться в последний раз, рассказать ему все… Но у нее уже не оставалось слов. Внутри была только пустота, и Ева задалась вопросом, чувствовал ли он то же самое на протяжении всей своей жизни, и если это так, то бедный ты мой Брэнт…

На самом деле она не хотела, чтобы он покинул ее сейчас, однако она не могла остановить его. У нее не осталось ни сил, ни воли.

— Я беру катер. Скорее всего, я проплыву вдоль побережья до Коломбо. Дам о себе знать позже. Удачи тебе, Ева. Пойду взгляну на Джеффа перед отъездом.

Казалось, стены дома обрушились на нее, вся жизнь разваливалась, а она не могла и пальцем пошевелить. Она слышала, как за ним захлопнулась дверь, но у нее уже просто не осталось ни сил, ни энергии, чтобы вымолвить хоть одно слово. Какой абсурд, ей вдруг захотелось догнать его и напомнить, что он так и не взял с собой ни одежды, ни чековой книжки. Хотя какая разница? Ему не впервой…

По крайней мере, с ней остался ее Джефф, у которого глаза Брэнта, хотя все-таки немного не такие, как у него. Глаза ее сыночка излучали любовь, радость, жизнь, и она обязательно позаботится о том, чтобы так было всегда. Из-под прикрытых век медленно начали пробиваться слезы, потому что она плакала вновь, теперь уже спокойнее, но так же безутешно и безостановочно…

Потом, лежа рядом с бассейном, расположенным во внутреннем дворике, подставляя себя солнцу, Ева пыталась думать обо всем только что происшедшем — об этой неожиданной быстрой смене событий, об их причинах, о подробностях. Вскоре она бросила эти попытки, поскольку ее разум был так же расстроен, как и ее тело, и размышления вызывали такую же боль, как и попытки двигаться.

Конечно, Брэнт уже отбыл. Нянька малыша взволновалась (слышала ли она крики Евы, проникшие в дом через эти толстые звуконепроницаемые стены?), но сама Ева ей ничего не пояснила, лишь усмехнувшись с деланным безразличием, и забрала малыша в свою комнату, чтобы он там поспал после полуденного кормления.