Третья фотография, снятая совсем в ином стиле и, очевидно, выполненная другими руками, запечатлела произведенные взрывом разрушения и властного вида мужчину, который проклинал красных коммунистов и сепаратистов, что губят наше Отечество, а люди, смертельно напуганные терактом, убегали с площади, восклицая храни нас Пресвятая Богородица. Снимок отображал также огромный кусок камня, отколовшийся от памятника и отброшенный на расстояние десяти шагов, и явственно передавал терпкий запах пороха, с помощью которого был произведен взрыв. А в нижней части фотографии – нечеткий, расплывчатый силуэт мужчины, который бежал, думая доченька моя безымянная, в какой же страшный мир мы тебя впустили.

Тина перебрала другие вырезки. Материал был очень интересный. Он не имел никакого отношения к книге, над которой она работала, но зато, несомненно, был связан с Ориолом. Огромное тебе спасибо, Жоана, подумала она, глядя на дверь канцелярии.

35

Весеннее небо, чистое, яркое, блестящее; колючие, как иглы, звезды пытаются объяснить Жауме Серральяку, что их световое послание невозможно разгадать, слишком уж оно древнее и далекое. Но Серральяк не обращает никакого внимания на звезды. Он рассеянно взглянул на созвездие, похожее на латинскую букву «m», не подозревая, что Кассиопея была виновницей семейного несчастья, когда, движимая гордыней, похвалилась, что ее дочь Андромеда превосходит красотой нереид. Это самих-то нереид! Неслыханная дерзость. И вот теперь она неподвижно застыла на студеном небе вместе со своим супругом Кефеем, рядом с Андромедой и ее возлюбленным и спасителем Персеем. Сколько страстей над головой Серральяка, сколько наказаний, оборванных ударом ножа судеб. А он равнодушно смотрит на небо и спокойно докуривает последнюю сигарету, ломая голову над тем, как, черт возьми, правильнее составить заявление на второй кредит, чтобы залатать возникшие после ремонта грузовика прорехи в бюджете. Дрожа от холода, он застегнул молнию своего толстого свитера до самого горла.

Анемичная лампочка на этой стороне площади окончательно погасла, как в далекие дни его детства, когда отряды маки или группы охваченных страхом мужчин, женщин и детишек – полные ужаса глаза и заиндевелые косички, – трепеща от непредсказуемости бытия, брели по тайной тропе к школе, где они могли несколько часов передохнуть на пути своего нескончаемого странствия в неизвестность. Правда, Серральяк об этом даже не догадывался. Сидя за своей партой в левом ряду, у стены, он внимательно разглядывал карты, которые помогали ему предаваться мечтам, и представлял, как гребет, поднимаясь вверх по синей, с зеленой каймой, ленте Амазонки, и, достигнув коричнево-белой зоны, истока великой реки, издает такой мощный крик, что он разносится по всей Америке, от Берингова пролива до Огненной Земли.

– Что случилось, Жаумет?

– Просто… у меня голова кругом идет от Амазонки…

– Почему это?

– Ну, представляете… сколько в ней уместилось бы Памано. Или Ногер.

Ориол смотрел в синие глаза Жауме Серральяка, пытаясь увидеть в них его суть. Возможно, это единственный из его учеников, кто постоянно размышляет, единственный, кто в другом месте и в другое время мог бы добиться больших успехов в науке; но в Торене, если только его отец не решит иначе, он будет изучать мотыгу, траву, корову, овцу и, если немного повезет, разведение тяглового скота, за которым большое будущее, поскольку все мулы и ослы были реквизированы во имя военных целей. А возможно, он будет изготавливать могильные плиты и кровельную черепицу вместе со своим отцом, Серральяком-каменотесом.

– Амазонка… по меньшей мере в тысячу раз больше Памано.

– Ничего себе, – восхищенно и уважительно произнес мальчик.

– Да.

Больше за весь этот холодный день Жаумет не произнес ни слова, потому что все время пытался представить себе тысячу рек Памано вместе, и долина Ассуа превращалась в его воображении в исполинскую реку, такую же невообразимую, как легендарный морской простор. Вот о чем грезил мальчик, в то время как над его головой, под школьной крышей, две испуганные девочки старались заглушить свой страх, чтобы никто из простодушных учеников не рассказывал потом у себя дома о том, что на чердаке школы мыши и крысы всхлипывали, как девочки с полными ужаса глазами и золотистыми косичками.

Но Серральяк так об этом никогда и не узнал, ибо голова у него была занята совсем другим: он не только мечтал о дальних краях, но и уже начал помогать отцу обрабатывать плиты специальным каменотесным молотком; а еще он всегда восхищался Вентуретой, еще до того, как того убили, потому что тот умудрялся за полтора часа добраться до Кома-Алты и вернуться обратно. Сейчас лампочка не горела вовсе не потому, что ее вывернул учитель, дабы обеспечить незаметный проход беженцев, а потому, что Портулес – никчемный работник: получает твердое жалованье, а работает мало и к тому же из рук вон плохо. И почему на него никто не пожалуется? Серральяк завидовал его зарплате муниципального служащего; живет себе припеваючи, а у меня постоянно сердце не на месте из-за невыплаченного кредита; а тут еще распределительный вал у грузовика полетел, когда я, дурак, загрузившись под завязку, опрометчиво поехал по этой адской дороге на Пужалт.

Тут внезапно распахнулась дверь дома Грават, и Серральяк, только что докуривший сигарету и бросивший окурок на землю, неподвижно застыл на скамейке под покровом темноты, с удивлением глядя на женский силуэт, который возник в дверях с каким-то свертком в руке. Сеньора Элизенда. Сеньора Элизенда с узлом одежды. Она выбросила его прямо в лужу у стены дома. Шлеп – и заляпанная грязью одежда неподвижно застыла на земле, словно неимоверно устала. Сеньора Элизенда вернулась в дом и закрыла за собой дверь. А Жауме Серральяк сказал себе, что лучше ему не трогаться с места, потому что представление не закончено. И тут, словно боги в звездном небе подчинялись его мыслям, дверь дома Грават вновь распахнулась, и оттуда показалась какая-то белая фигура. Голый, разутый мужчина беззвучно выругался, вбирая в себя холод торенской ночи конца апреля, схватил промокшую одежду и попытался натянуть заляпанные грязью носки; потом стал яростно рыться в куче одежды, и тут дверь вновь открылась и энергичная рука выбросила на середину площади пару ботинок, издавших глумливый звук, после чего дверь закрылась, а голый мужчина выругался, на этот раз громко, но при этом поспешил подобрать свою обувь. В это мгновение Серральяк разглядел его лицо в свете мифических звезд: да это же тот придурок, что пугалом торчит целыми днями на лыжных трассах; говорят, он пользуется большим успехом у девиц в Барселоне. Этот кусок дерьма на палочке и сеньора Элизенда? Черт знает что! Да еще в доме Грават. Это уж вообще ни в какие ворота не лезет. Далекая и недоступная, почти как созвездие на небе, сеньора Элизенда и это соломенное чучело в солнечных очках.

Жауме Серральяк превратился в сграффито на стене собственного дома, лишь бы этот парень не заметил его присутствия. И тут же разозлился на себя, поскольку если кому и надо что-то скрывать, так этому чертовому лыжному инструктору, а вовсе не ему, который просто вышел выкурить последнюю сигаретку на скамейке у дома, когда его жена и дочь уже легли спать. Однако, несмотря на это, он не шелохнулся, потому что в Торене уже давным-давно все усвоили, что с обитателями дома Грават лучше не иметь никаких дел. Этот тренер и сеньора Элизенда. Обалдеть! Получается, что сеньора, эта скромница, скупившая половину земельных угодий в округе и перепродавшая их потом, как говорят, за сумасшедшие деньги, святоша, якшающаяся с капелланами, канониками и епископом Сеу, получается, что она трахается с каким-то там лыжником.