Он сел на скамью. Время от времени какой-нибудь случайный прохожий нарушал покой ночи; на небе появились первые проблески рассвета. Дом номер три с темной щербатой дверью, старое четырехэтажное здание. На одном из этажей обитала Роза и ее дочь, то есть ты, та, которая сейчас читает эти строки. Я должен был дождаться разумного часа, чтобы можно было постучать в дверь и сказать Роза, дорогая, я не то, что ты обо мне думаешь. Да, я подлец, потому что влюбился в другую женщину, но я не фашист. И еще я трус, это так, потому что я очень-очень боюсь; но я не такое ничтожество, как ты думаешь, и не заслужил твоего презрения, потому что благодаря тебе и Вентурете я теперь в рядах маки и постоянно подвергаю свою жизнь смертельному риску, и хотя я не должен говорить тебе этого из соображений безопасности, но сейчас я нарушу правила, потому что не могу больше выносить твоей ненависти и допустить, чтобы моя дочь меня презирала; ведь хотя ей всего три месяца, она уже начинает понимать, что означает стыдиться отца-фашиста, друга детоубийц. В общем, я хочу все тебе объяснить. Вот что я хотел сказать твоей матери, моя безымянная доченька. Его пробрал озноб. Он взглянул на небо, потому что на голову ему упал голубиный помет. Нет, это была дождевая капля. За то время, что он не поднимал глаза кверху, небо затянулось тучами, словно ему не терпелось излить весь свой гнев на непослушного маки на площади, посмевшего сбежать из деревни и отправиться в Поблу на груженном каменными плитами для будущих надгробий грузовике Пере Серральяка, который уже всерьез обдумывал идею об отправке своего сына в семинарию Сеу; предлогом для поездки послужила необходимость срочно навестить бедную тетушку, на которую вдруг напала хвороба, а кроме того, воспользовавшись каникулами, сменить на несколько дней обстановку, и поэтому он сказал Валенти Тарге нет, не то чтобы мне так уж хотелось провести каникулы за пределами Торены. Где я могу чувствовать себя лучше, чем в Торене? Но такова жизнь, и мне необходимо навестить тетушку, я не хочу, чтобы она умерла, а я так с ней и не простился. Чего он ему не сообщил, так это что его тетушка живет вовсе не в Барселоне, а в Фейшесе и что, несмотря на свои семьдесят семь лет и частые недомогания, здоровье у нее отменное. Пошел дождь. Крупные редкие капли разбивались о землю и лопались, как кровь бедного крестьянина из Монтардита, умершего от страха у меня на руках. Он взглянул на тусклый свет таверны и решительно направился ко входу.

– Что желаете?

– Кофе с ликером.

Он указал на стул, стоявший у столика с грязной выщербленной мраморной столешницей, как бы спрашивая, можно ли присесть. Хозяин таверны молча кивнул. Ориол садился за стол в тот момент, когда единичные капли дождя уже превратились в сплошную завесу, беспрерывную, оглушительную, беспрерывную, громоподобную, беспрерывную… Вода размыла очертания всех предметов, в том числе и фонтана, и даже страха, что напал на Ориола возле этого самого фонтана. Спустя всего минуту ливень полностью укрыл непроницаемой пеленой фасад дома номер три.

– Ни хрена себе! – раздраженно воскликнул вбежавший в кафе мужчина. – Еще минуту назад на небе луна светила и все такое. – И он, как собака, стряхнул с себя воду.

Если бы не ливень, Ориол бы, наверное, ничего не заметил. Серый человек скорчился под свернутым тентом какой-то лавчонки и стоически переносил потоки дождя. Эта сторона улицы, почти у выхода на площадь, была единственным местом, где мог расположиться тот, кому поручили наблюдать за таверной. Вначале Ориола удивило, что человек не пытается спрятаться от дождя, словно упорствуя в своем намерении вымокнуть до нитки. Но потом он все понял.

Он пил свой кофе с ликером, стараясь, чтобы никто не заметил его нервозности. По крайней мере, здесь, в таверне, было сухо; он вдохнул терпкий, пропитанный уксусом и пропахший затхлым табаком воздух и положил руки на холодный мрамор того же цвета, что и надгробие, которое очень скоро вырежет для него Серральяк, выбив на нем то, что должно было навсегда остаться в памяти народной, а именно что он погиб за Бога, за Отечество, за Франко и все такое. Еще один глоток горячего напитка. А на улице – его преследователь наедине с дождем, один-одинешенек, ибо никому и в голову не пришло бы выйти из дома в такой немыслимый ливень.

Он извлек из кармана книгу, решив притвориться, что читает, одновременно краешком глаза наблюдая за соглядатаем и не теряя из виду дом номер три на Пласета-де-ла-Фонт на тот случай, если вдруг появишься ты на руках у своей матери, ведь я не могу вновь потерять вас навсегда.

Кто может следить за мной? Он посмотрел на посетителей кафе: они явно никого не преследовали, и их никто не преследовал. А он? Похож он на преследуемого? Он допил содержимое стаканчика и подозвал хозяина. Дождь утихал.

– Еще один кофе с ликером, – сказал он, не отрывая взгляда от соглядатая. Дверь дома номер три открылась, и оттуда вышел седовласый мужчина с бутербродами под мышкой, готовый начать рабочий день, как и посетители таверны, которые, видя, что дождь утихает, постепенно стали выскальзывать на улицу, прокашлявшись после первой утренней сигареты с крепчайшим кофе. Несмотря на тучи, свет понемногу отыгрывал партию у сумрака, и постепенно ведущие к площади улицы заполнялись людьми, снующими взад-вперед со слегка пораженческим, черно-белым, недоверчивым видом, свойственным первым часам дня, наступившего после войны, которая лишила всех последних жизненных сил. Шпик был ему незнаком. От фалангистской униформы сохранились разве что тонкие усики и надменный взгляд. Нет, он не из военных. Это фалангисты.

И тут он увидел ее. Она вышла с каким-то предметом в руках. Хотя нет! С дочерью на руках! Роза вышла на улицу в тонкой блузке. Было не холодно, но его дочь, лежавшая в небольшой корзине с ручкой, была хорошо укрыта. Куда они направляются в такую рань? Он готов был долго убивать время, ждать сколько угодно, обдумывая, что ей скажет, как это скажет, что сделает, чтобы убедить ее, если только это правильно рассказать ей все, а потом, когда он вновь, рискуя жизнью, отправится в горы, оставить ее на Пласета-де-ла-Фонт. Может быть, правильнее ничего ей не рассказывать? Так что же, он напрасно приехал?

Он снова спросил себя, зачем она так рано вышла из дома. В этот момент Роза закашлялась, и он вскочил с намерением пересечь площадь и подойти к ней. Но тут вдруг заметил, что к промокшему до нитки мужчине присоединился еще один и оба наблюдают за ним; не знаю, о чем они там говорили, но внезапно я отчетливо осознал, что лучше не вмешивать тебя с матерью в мои дела, поскольку у этих людей нет сердца. А посему Ориол Фонтельес снова сел за столик и практически не смог увидеть, как Роза проходит мимо таверны, серьезная и деловая, с его будущим на руках, потому что его взгляд затуманила одна-единственная, но такая плотная слеза. Он лишь различил белую ручку и крохотные, похожие на малюсенькие сосиски пальчики; это была ручка его дочери, рука крохи, ради которой он должен был сохранить свою тайну. Ориол не знал, что это не только первый, но и последний раз, когда он видит эту ручку. Напротив, он подумал, что теперь, когда он знает, где они живут, он непременно попытается вновь увидеть их через пару недель.

Спустя пять минут он вышел из таверны и убедился в том, что парочка последовала за ним. У него было ощущение, что он – жаворонок, который притворяется, что его подбили, чтобы увести злоумышленников от родного гнезда.