Доктор Кэрролл сообщил об этом с такой серьезностью, словно Зельда с ножом бросилась на медсестру. Выписку отложили до совета членов правления больницы.

Скотт бы еще понял, если бы Зельду лечили от лишнего веса; врачи явно переусердствовали, запирая в больницу женщину, которой просто захотелось молочного коктейля. В то время как германские войска вторглись в Данию, Скотт телеграфировал, что не видит в поступке жены ничего дурного, и уже в субботу ее выписали.

«Как жаль, что возвращаться тебе приходится в такую неустроенную жизнь, – написал он. – По крайней мере, можешь положиться на маму, и Сару, и уют домашнего очага. Обязательно дай мне знать, хватит ли тридцати долларов на одежду на первое время, поскольку, полагаю, тебе понадобится новый гардероб. Надеюсь, Скотти сможет навестить тебя в июне проездом в летнюю школу. Теперь твоя мама вправе хвалиться, что наша дочь в Гарварде!»

«Меня утешает, – писала в ответном послании Зельда, – что Скотти спокойно учится в истинном святилище знаний, пока все объявляют друг другу войну. У нас же утренний сад наполняется щебетанием непоседливых пташек, Мелинда хлопочет на кухне, о времени возвещает чистый и торжественный звон колоколов церкви Св. Иоанна. Город утопает в зелени и принимает в объятья мое беспокойное сердце, исполненное неувядающих воспоминаний. Мне было лет шесть, когда мы с мамой поехали на такси в библиотеку за моим новеньким читательским билетом. Додо, прошу, не беспокойся за меня. Если и есть мне место в этом мире, то оно здесь. Я за все благодарна и до последнего вздоха буду бороться за нормальную жизнь, которая дарует счастье».

Скотт мог бы сказать то же самое и о себе. Пока Зельда осваивалась в Монтгомери, Шейла помогла Скотту перебраться в Голливуд, чтобы уберечь от второго лета в долине. Теперь он жил поблизости от нее. Когда-то здесь была ночлежка, стойку портье и поныне защищала решетка, а мебель не меняли с самого открытия. Темно-зеленый диван, на котором спал Скотт, пестрел темными следами от окурков. Соседями его были старлетки и подсобные рабочие, которые мечтали когда-нибудь выбиться в люди. На другом конце коридора жила дородная женщина, которая зарабатывала криком, – его записывали студийные звукорежиссеры и потом накладывали на фильм. Постояльцы же могли наслаждаться ее талантом совершенно бесплатно во время многочасовых репетиций. Соседнюю комнату снимала длинноногая рыжая девушка по имени Люсиль Болл[175]. Ее кубинский друг работал в «Бамбу-руме»[176], и дома они не появлялись раньше двух ночи. После замогильной тишины Энсино звуки жизни пробуждали силы Скотта, хотя порой и не давали спать.

Он мог бы позволить себе что-то поприличнее, но слишком уж удобно располагался этот клоповник: до студий и старых излюбленных мест вроде «Виктора Гюго» и «Трокадеро» было рукой подать. И Шейла была рядом. Они ужинали вместе, ночи проводили по очереди то у него, то у нее. Кухарка Шейлы Милдред готовила теперь и для Скотта. В умении печь пироги она могла бы тягаться с Эрлин и Флорой, и все же иногда, если весь день Шейла и Скотт сидели в четырех стенах, стряпне Милдред они предпочитали ужин в «Швабз» на бульваре Сансет, где усаживались на высокие табуреты, листали журналы, ели французские сэндвичи, жареную картошку и мороженое с шоколадным сиропом. В сумерках не спеша шли обратно, взявшись за руки и глядя на ласточек в кронах деревьев и проезжающие мимо машины.

В постели они стали еще нежнее друг к другу – приходилось соблюдать осторожность. Сердце, как и всякая мышца, восстанавливалось, надо только было дать передышку. На каждом приеме доктор показывал Скотту кардиограмму предыдущей недели, чтобы и он мог видеть улучшение. Как и Зельде, ему все равно приходилось соблюдать ограничения. Нельзя было кофе и уж точно – снотворного. Временами Скотт выкуривал сигарету, но это не считалось. Он ведь курил всю жизнь. Впрочем, многое изменилось. За время, что он сидел без работы, Скотт успел отрастить брюшко, и это сказывалось в минуты близости. Всю жизнь он был худощав, на ринге выступал бы в самом легком весе. А теперь даже резкая перемена позы могла бы его убить.

– Как чувствуешь себя? – спросила Шейла, когда он вдруг затих под ней. Временами он так тщательно прислушивался к себе, что забывал дышать.

– Хорошо.

– Как именно?

– Потрясающе!

Но лучше бы она не говорила. Так делала Зельда, и в темноте ему мерещилось ее лицо, ее бессмысленная улыбка. Он вытянул руку, чтобы дотронуться до Шейлы, кожи, туго натянутой на ребрах.

– Будь осторожен.

– Конечно. – Он и в самом деле старался. Ему хотелось остаться здесь навсегда, никуда не уходить.

Глубокой ночью улица оглашалась воем сирен, криками, звоном разбивающихся бутылок. Скотту не хватало города. Он лежал без сна, положив руку на мягкую грудь Шейлы, и представлял, что море затапливает улицы и редкой машине удается выехать на шоссе где-то у Малибу. Что делал бы Стар в этот час? Где его любимая?

Утром Скотт ничего не мог разобрать из того, что накорябал ночью в темноте, записи ни на что не годились. До прихода Фрэнсис надо было еще закончить рассказ для «Эсквайра», а потом весь день трудиться над сценарием. Слишком много времени он отнимал. Скотт принимал душ и варил кофе для Шейлы, прежде чем поцеловать ее на прощанье. Потом выглядывал в окно и понимал, что за ночь мир ничуть не изменился.

– Bonjour, Françoise.

– Bonjour, monsieur.

Новое обиталище Фрэнсис нравилось, несмотря на собиравшийся там контингент. Теперь ей не нужно было вставать так рано и далеко ехать. Шейла всегда была рядом, так что прекратились ночные звонки и тайные поручения, от которых она не отказывалась только из вежливости. Фрэнсис подбирала края юбки, придвигала стул поближе к столу и выравнивала стопку бумаг. Рассказы для «Эсквайра» были сплошь юмористическими, и Скотт радовался, если, набирая текст, Фрэнсис не могла удержаться от смеха.

– Comme toujours, Françoise, parfait[177].

– Bien sur, monsieur.

Будни посвящались работе. А по выходным Скотт с Шейлой, не желая вызывать лишних пересудов, ехали вдоль побережья, забираясь подальше – в Санта-Барбару или Монтерей – и снимали номер с видом на океан. Регистрация в гостинице напоминала избитую киносцену: неверный муж платит наличными, а в машине ждет femme fatale. Портье просит расписаться в журнале. «Мистер и миссис Ф. С. Монро» – вписывал он. «Мистер и миссис Л. Б. Майер». Танцевать Скотт мог, и в лучах закатного солнца цвета бренди они покачивались под пальмами в такт мелодиям гостиничных музыкантов. Ее шея источала тонкий аромат «Шанель» и солнцезащитного крема. Делать сложные поддержки ему запрещалось, но устоять Скотт не мог, за что немедленно получал суровый неодобрительный взгляд. Ночью же о предосторожностях забывали, утром с виноватым видом обещали друг другу вести себя осмотрительнее, однако о содеянном едва ли сожалели. Беглецы, минуты счастья им приходилось у мира воровать.