Я увиделся с ней снова, за день до отъезда, когда зашел к ним, а Фрейд всё еще совершал свою послеобеденную прогулку по доброй половине Вены. Она отвела меня в мрачную приемную, посадила на его стул и расположилась на кушетке. „Профессор рассказывает вам обо всех своих пациентах?“ — спросил я. „Ну конечно же! — произнесла она таинственным голосом, возможно, шутя. — У нас нет друг от друга секретов, у Зигмунда и у меня. Я его свояченица, которую воспринимают как лишенное пола существо и подходящее доверенное лицо“.

Она, несомненно, могла многим меня удивить. „Вы несправедливы к себе“, — сказал я просто из вежливости (видимо, но можно ли быть в этом уверенным?). „Очень может быть, — отвечала она. — Жизнь старой девы имеет массу неприятных недостатков. Но, знаете ли, есть и компенсация“.

Не успел я открыть рот, как мы услышали, что открывается дверь парадного входа, и до нас донесся дым сигары.

„Так вы анализируете мою сестру“, — сказал он, войдя.

Она улыбнулась и ускользнула (скорее утопала — у нее тяжелая походка). Бог его знает, в какие игры они играют. Когда я рассказал обо всем Эмме, она сказала: „Он бы не осмелился“».

Согласитесь, что эта сцена невольно вызывает ощущение, что Минна пыталась соблазнить Юнга и символически предложила ему занять место Фрейда в ее жизни. Ее замечание о том, что ее воспринимают как «лишенное пола существо», тоже звучит крайне двусмысленно. Добродетельная Эмма Юнг отмела предположение мужа об интимной связи Фрейда со свояченицей утверждением «он бы не осмелился», но на самом деле мы и сегодня плохо себе представляем, на что мог «осмелиться» Фрейд, а на что — нет.

Как бы то ни было, встреча с Фрейдом произвела огромное впечатление на Юнга. Он вернулся в Цюрих с тем же душевным подъемом, какой чувствует новообращенный в «истинную веру». В написанном весной 1907 года письме Фрейду Юнг с библейским плодом с древа познания добра и зла рассыпается в утверждениях верности учителю.

«Я уже не сомневаюсь в правоте вашей теории, — писал Юнг. — Я надеюсь и даже мечтаю, что мы сможем увидеть вас в Цюрихе следующим летом или осенью. Ваш визит был бы огромным счастьем для меня лично».

Фрейд не замедлил с ответом, в котором выразил уверенность, что наконец-то обрел равного себе по таланту последователя, который будет способствовать победному шествию психоанализа по планете. «Нет человека, более способного, чем вы, чтобы продолжить и завершить мою работу», — написал он.

Юнг и в самом деле был нужен Фрейду, так как олицетворял для него ту респектабельность, те иные «арийские» черты характера, которых, по собственному убеждению Фрейда, ему категорически не хватало. «Я окончательно убедился, что всё в моей личности, мои слова, мои идеи, вызывает в людях неприятие, тогда как для Вас их сердца открыты», — говорит он в следующем письме швейцарскому ученику.

Именно Юнгу и созданной им швейцарской школе психоанализа мы обязаны появлением понятия комплекса как «совокупности аффективно заряженных мыслей, интересов и установок личности, воздействие которых на актуальную психическую жизнь, как правило, бессознательно»[179]. Термин этот настолько пришелся по вкусу Фрейду, что он стал использовать его в последующих сочинениях, формулируя понятия об «эдиповом комплексе» (и «комплексе Электры» как его женской разновидности) и «кастрационном комплексе». Знаменитое понятие «комплекс неполноценности» принадлежит уже мятежному ученику Фрейда Альфреду Адлеру.

* * *

Одной из «знаковых» работ Фрейда 1907 года стало его эссе (или, как он сам называл его, «этюд») «Бред и сны в „Градиве“ В. Йенсена», посвященный рассказу этого, ныне почти забытого немецкого писателя.

Рассказ этот произвел столь большое впечатление на Фрейда и так много значил для него (настолько много, что Фрейд даже раздобыл гипсовый слепок с рельефным изображением римлянки, напоминающий тот, о котором идет речь в рассказе, и повесил его в своем кабинете) потому, что в перипетиях его сюжета Фрейд увидел художественное подтверждение своих взглядов. Значительную часть «этюда» составляет изложение рассказа: молодой археолог Норберт Ханольд получает рельеф изображения прекрасной юной римлянки, которую называет Градивой, и домысливает ее биографию, делая ее одной из жертв извержения вулкана в Помпеях. При этом — что крайне важно — Ханольд не интересуется женщинами, поглощен наукой и вообще ведет себя как асексуал. Однако Градива является ему во сне, в котором он и она оказываются в день гибели в Помпеях, и герой рассказа начинает бредить встречей с этой девушкой, пусть и мертвой. В один из дней, решив не уподобляться сидящей в клетке на окне соседнего дома канарейке, Норберт едет в Помпеи, бродя по руинам которых встречается с девушкой, удивительно похожей на Градиву — молодой немкой по имени Зоя («Жизнь»). Поначалу он уверен, что встречается с призраком. Девушка, как ни странно, начинает подыгрывать ему, но затем убеждает в своей абсолютной реальности. Более того, она оказывается той самой особой, что живет в доме напротив, в квартире с канарейкой, и в детстве они с Норбертом дружили и даже любили друг друга. После этого археолог окончательно излечивается от своей навязчивой идеи, и завершается всё, разумеется, свадьбой.

Судя по всему, «этюд» первоначально был написан для доклада на кружке, и данный Фрейдом анализ рассказа выглядит вполне обоснованно. Любовь к Градиве с рельефа с последующим переходом в навязчивое состояние была, по Фрейду, следствием вытесненной сексуальности героя, а сам способ, который Зоя избрала для излечения молодого человека, был, в сущности, психоаналитическим. Любовь к призраку, к девушке, изображенной на рельефе, объясняет Фрейд, была порождена вытесненным воспоминанием о детской и подростковой любви (конечно, с элементами сексуальности — как тут не вспомнить опыт самого Фрейда с племянницей на одуванчиковом лугу, а затем и с Жизелой) к девочке, похожей на это изображение. То есть Норберт полюбил Градиву потому, что она была похожа на Зою, а ее походка, запечатленная на рельефе, была походкой Зои, а не наоборот.

Однако если бы Зоя прямо сказала об этом одержимому навязчивым состоянием археологу, то она не только не излечила бы его, но и, возможно, напротив, усугубила его паранойю. Именно подыгрывая ему, говоря о том, что, возможно, они уже встречались в Помпее две тысячи лет назад, девушка медленно, но верно возвращает мужчину, в которого она с детства тайно влюблена, к реальности. В итоге все мистические мотивы Градивы получают вполне реалистическое, почти медицинское обоснование.

Такой анализ фабулы рассказа кажется нам сегодня очевидным и даже банальным, но это — исключительно потому, что за минувшее столетие идеи Фрейда прочно вошли в наш культурный обиход, нравится это кому-то или нет. В 1907 году подобная интерпретация была поистине новой, почти революционной. Показательно, что когда Фрейд направил Йенсену свой «этюд» и предложил сотрудничество, тот с негодованием отказался, заявив, что ничего такого не имел в виду, что Градива — не более и не менее, чем плод его фантазии, не имеющий ничего общего с домыслами Фрейда. Категорически отверг Йенсен и версию Фрейда о том, что рассказ свидетельствует, что в детстве писатель испытывал сексуальное влечение к сестре.