«Всемилостивейший Государь! – говорила она. – Велико Твое благодеяние к нам. Ты не только предпринял великую войну из любви и сострадания к нам, но и удостоил нашу убогую страну Твоим царским посещением, подвергнув Себя всем трудностям походной жизни. Всемилостивейший Государь! Наша признательность к Тебе не имеет пределов, но извини, Великий Государь, нашей простоте, не умеющей достойно встретить Тебя и показать свою глубокую признательность. Болгары будут до конца мира благословлять Твое великое имя и имя Твоего Августейшего Дома».

Завтрак был заранее прислан из главной квартиры и оказался, конечно, на славу. Так как домик был очень маленький, то помещения в столовой едва хватило для самых значительных лиц, преимущественно генералитета. Мы же, штабные, разместились на открытом воздухе. Всего было вволю, и от царского стола досталось не только офицерам, но даже солдатам и казакам.

По окончании завтрака Государь вышел на крыльцо, благосклонно простился с офицерами, сел на лошадь и несколько минут что-то говорил стоявшему возле царского коня Скобелеву. Что именно – я не расслышал. Но по веселому, улыбающемуся лицу Государя и счастливой физиономии Скобелева можно было догадаться, что слова монарха выражали похвалу нашему храброму генералу. При звуках народного гимна и восторженных криках народа Государь выехал на улицу.

Еще ранее описанного приезда Государя начальник штаба Куропаткин передал мне приказание Скобелева перевести всех пленных турок за реку Вид и передать их в распоряжение других войск. Выехав за город на Софийское шоссе, я увидел громадную площадь, покрытую массой людей, повозок, буйволов, лошадей. Здесь находилась вся пленная армия Османа-паши – около 40 000 человек, а включая сюда женщин, детей и стариков – более 50 000.

Пленными турками распоряжался отец Скобелева, который, для большего удобства раздачи продовольствия, разделил их на сотни. В каждой сотне был выбран особый старший, который и выдавал для своей сотни получаемый провиант и был ответственен за всякие беспорядки. Пленных офицеров, как упомянуто было раньше, совершенно отделили от солдат. В армии оказалось немало татар, поляков и других народностей, знавших довольно порядочно русский язык. С помощью их-то и велись обыкновенно переговоры с пленными. Чтобы перевести эту 50-тысячную массу, мне дана была только одна сотня казаков. Вместе с сотенным командиром я объяснил казакам их обязанности по конвоированию пленных, которых нужно было окружить цепью парных часовых на значительном протяжении. Подъехав к пленным, я вызвал упомянутых старших в каждой сотне и обратился к ним по-русски:

– Мне приказано генералом Скобелевым перевести вас за реку Вид и сдать другим командам, которые препроводят вас в Россию и от которых вы получите все необходимое. Хотя вас будет сопровождать очень малая часть всадников, но вы со всех сторон окружены нашими войсками, и потому всякая мысль о побеге бесполезна. Передайте вашим товарищам, чтобы они двигались в полном порядке и исполняли все приказания конвойных. За всякую же попытку к побегу или сопротивление – виновный будет немедленно убит.

Старшие, которым передали мои слова, понимавшие по-русски, почтительно сняли фески и ручались, что все будет в порядке… Разойдясь по сотням, они сейчас же сообщили мои слова остальным солдатам, и вся эта многотысячная толпа заколыхалась, готовясь к движению. С небольшой возвышенности мне хорошо виден был весь громадный лагерь когда-то грозной для нас турецкой силы, находившейся теперь в полной нашей власти… И будь это несколько веков тому назад или даже и теперь, но где-нибудь в африканских или азиатских дебрях, и этих военнопленных ожидала бы если не смерть, то вечное рабство, позор, унижение!.. Теперь же они совершенно спокойны, многие даже очень довольны: каждый знал, что при настоящем положении у него гораздо больше шансов вернуться домой, к своему очагу, чем в том случае, если бы попытка Османа прорваться удалась… Тогда предстояли бы новые сражения, новые страшные испытания и новые шансы форсированным маршем попасть в рай Магомета, о котором турки хотя и мечтают, но не особенно охотно, кажется, туда отправляются. Каждый из пленников отлично знал, что рано или поздно война кончится и из России их отправят обратно на родину.

Несомненно, что для начальника плененной армии, для того лица, которое приказывает выкинуть белый флаг, факт сдачи составляет крайне тяжелое явление: помимо нравственной, это лицо подвергается большею частью и известной легальной ответственности, не говоря уже об общественном мнении[210], и только тогда, когда будет доказано, что другого выхода из критического положения не было, что нужно или гибнуть почти всем, или сдаваться (например, положение Османа-паши), общественное мнение может еще оправдать капитуляцию. В большинстве же случаев на месте ответственного начальника лучше пустить себе пулю в лоб или, что благородней, во главе отряда ринуться вперед, чем отдавать врагу свое оружие. Нижний же чин почти всегда выигрывает от этого!

Через полчаса я подал сигнал движения и поехал впереди с восемью казаками. Оглянувшись назад через некоторое время, я увидел длинную и густую колонну фесок, вытянувшуюся по шоссе. Только кое-где мелькали между этою, когда-то грозною массой наши верховые казаки с пиками.

Через несколько времени я встретил главного героя 28 ноября – генерала Ганецкого.

– Ваше превосходительство, – подъехал я к нему, взяв под козырек, – генерал Скобелев приказал мне перевести всех пленных за реку Вид. Конвоирует всего одна сотня, что крайне недостаточно. Необходимо назначить хоть батальон пехоты…

– Хорошо, можете ехать обратно – я распоряжусь относительно конвоя, – сказал генерал.

Я вернулся восвояси.

Помощником своим и полицмейстером города Плевны Скобелев назначил командира Углицкого полка полковника Панютина – веселого, симпатичного и энергичного человека. Последний деятельно стал хлопотать о приведении в порядок города, о скорейшей уборке тел, о расквартировании наших войск и свозе оружия пленных. Орудия были отвезены за город и расположены близ Софийского шоссе, ружья и патроны сложены в самом городе. Панютину пришла счастливая мысль вооружить свой полк этими ружьями (системы Пибоди), которые, несомненно, были гораздо лучше наших, Крынка. Мысль свою Панютин высказал Куропаткину, а последний Скобелеву. Сообща вопрос этот решен был в утвердительном смысле, и Скобелев, съездив в главную квартиру, получил на это согласие Главнокомандующего. Панютин был очень доволен, что мысль его была применена к делу.

– Вы не особенно-то радуйтесь, – заметил ему на это Скобелев. – Ваш полк я постоянно буду посылать вперед вместо стрелков, так как ружья теперь у вас гораздо лучше, чем в остальной пехоте…