И так далее. Цитирую я, разумеется, не по памяти – по вырезке. И весь текст, разумеется, не стану приводить. Торопливо проглядывая первые абзацы про Гитлера да про Минск, я никак не мог уразуметь, в чем дело, и недоумевал все сильнее – но быстро дошел до сути. А Катечка, насмерть обиженная за меня и перепуганная, наверное, тоже насмерть, так и стояла рядышком, кусая губы и едва сдерживая слезы.

«…прикрытые, словно бандитской «крышей», так называемым частным кабинетом вивисекторские психологические эксперименты человека, являющегося пасынком некоего Андрея Симагина. А между тем и сам этот Симагин, как нам любезно сообщил его бывший коллега, ныне плодотворно работающий в лаборатории профессора Маккензи в США, ещё в советское время навсегда запятнал себя участием в разработке психотронного оружия. Он до сих пор живет в нашем городе, в незарегистрированном и не освященном Церковью сожительстве с матерью психиатра-выродка, женщиной без определенных занятий……»

«…негласный заказ российских спецслужб – разработка и отработка методик скрытого манипулирования сознанием, выполнялся Антоном Токаревым не за страх, а за совесть, можно сказать, по велению сердца. Если только предположить, что у этого человека есть сердце…»

«…вопиющее нарушение элементарных человеческих прав и свобод, длящееся годами…»

«…число искалеченных судеб. Трудно вообразить количество сломанных жизней. Невозможно представить размер интеллектуальных, моральных и просто житейских утрат. Больно даже думать…».

«… рассказал нам один из подвергшихся этому гнусному тайному воздействию. Но вопреки ему этот незаурядный человек нашел в себе силы…»

«…будем продолжать информировать читателей…»

Видимо, в редакции решили, что материал попался на редкость калорийный и совершенно беспроигрышный, поэтому оттягивались по полной программе. Откуда утечка, лихорадочно пытался понять я, совсем уж по диагонали дочитывая морализаторскую концовку. Откуда, ради Бога, утечка? От ответа многое зависело – собственно, все зависело. Ни одной фамилии занятых в спецоперациях людей названо не было, хорошо. «Сеятель» в сечку не пошел, только раз упомянут как «крыша», то есть работающие в нем люди как бы и ни при чем – хорошо. Знать бы только, откуда утечка? Только тогда можно понять: вся это уже информация, или блюстители свобод придерживают козыри для следующих выпусков. Я так и этак перебирал имена друзей. Ничего не приходило в голову. Никто не мог. Мистика какая-то.

– Что за издание-то? – пробормотал я и перевернул газетную страницу. – А… Последний оплот думающих папоротников…

Клянусь, я это не сам придумал. Так главный питерский орган бронелобых, как коммунисты, демократов называют в народе уже давно; а фраза, сколько я понимаю, позаимствована из какой-то старой хохмы, ещё восьмидесятых, кажется, годов прошлого века – то ли Жванецкого, то ли Карцева…

Все бы ничего. Но за родителей – ур-рою!

Я подумал так, и тут же вспомнил, как собирался за Сошникова урыть Бережняка – и как сегодня едва не принялся этому Бережняку вытирать слезы и сопли…

М-да. Я опустил газету.

– Катечка, – сказал я ласково, – вот тут у нас обнаружилась небольшая неувязочка. Пойдем глянем. Надо срочно ее…

Нет, не получалось. Она меня просто не слышала.

– Антон Антонович, что же это такое?

– Классовая борьба, Катя. Или межцивилизационная. Борьба, словом.

– Какая ещё борьба? – Юмор до неё тоже пока не доходил. – Да как они… как они смеют! Вы же… вы…

И она лихо разрыдалась, без колебаний кинувшись мне на грудь – и уткнувшись в шею будто разбрызгивателем включенного на всю катушку душа. Я принялся ласково гладить её по голове. Чего-то перебор плачущих у меня сегодня, подумал я мельком, а сам все не мог перестать гадать совершенно вхолостую: кто? Кто? Катечка бессвязно лепетала, давясь слезами. Кажется, она мне пыталась объяснить, какой я замечательный и как меня в «Сеятеле» все любят.

Надо же.

Когда девочка начала успокаиваться, я перестал гладить её по роскошной прическе, опустил руки и стал просто с некоторой неловкостью в душе и в позе ждать, когда наше положение станет менее предосудительным для постороннего наблюдателя. Каковой, к счастью, отсутствовал.

– Катя, – сказал я потом, – а Катя.

– Да, Антон Антонович.

– Я ведь не шучу насчет неувязочки. Нам буквально в несколько часов надо всю документацию привести в идеальное состояние. Чтобы комар носу не подточил. Бог знает, вдруг нагрянут.

– А?

– В чем бы нас ни обвиняли – в государственной измене, в тоталитарном культе, в свальном грехе – проверять все равно в первую голову начнут финансы.

– А?

– Сейчас ты посмотришь, что я уже выявил, а потом общий сбор, пятиминутная летучка – и аврал. Полную явку обеспечивать будешь ты.

– Слушаюсь, Антон Антонович, – неожиданно по-военному ответила она и шмыгнула носом. И мы наконец разлепились. А потом она опять шмыгнула носом и сказала: – Вы только не сомневайтесь. Мы за вас в огонь и в воду.

– А уж я-то за вас… – начал было я, ещё не зная, как продолжу фразу, и чувствуя, что у меня от усталости и обилия колотящихся вокруг меня эмоций начинает свербеть в носу, будто и я готов зарыдать. Но она меня прервала:

– А вы не должны быть за нас. Вы должны быть за всех тех, кого мы лечим. А мы – за вас.

– Кончай философию, начинай приседание, – сказал я, чтобы в носу перестало свербеть. И Катечка ответила, безнадежно попытавшись прищелкнуть каблуками:

– Цум бефель!

Вот тут меня все-таки пробрало – не слезами, так хохотом. Совершенно, должен признать, истерическим. Меня скрючило и повело по кабинету зигзагом.

– Катя! Ты только… ты… – я обессиленно тыкал пальцем в стиснутую в кулаке газету и не мог ничего сказать мало-мальски связно. – Ты, если вдруг комиссия какая придет… не шути по-немецки! Мы ж и так уже Гитлеру наследники!

Она растерянно похлопала глазами, не сразу врубаясь – и тоже начала хохотать.

Вот это было красиво. Хохотать ей шло.

Наверное, смеяться идет всем. К сожалению, не всем удается.

– Мы их под суд отдадим! – так я закончил свою пламенную речь. – Просто и аккуратно, всех под суд. И поскольку они ничего доказать не смогут, я с сегодняшнего дня объявляю конкурс на лучшее использование пяти миллионов рублей, которые мы с них взыщем по суду в качестве компенсации морального и делового ущерба. Мой вариант: поездка всей компанией на Канары.

– Пять миллионов ещё на пути туда, над океаном кончатся, – серьезно внес поправку грамотный Борис Иосифович. – И нас выкинут из самолета.

– Нет проблем. Богдан Тариэлович, уточните стоимость четырех путевок на Канары, чтобы я знал, сколько с трепачей требовать.

– Будет сделано, – кивнул дед Богдан. Он даже перестал сыпать импровизами, настолько был выбит из колеи прочитанной мною вслух статьей.