Теперь ему нужно было написать письмо Архибию и сообщить, что все усилия старика оказались напрасными. Это было непросто. С одной стороны, Цезарион испытывал стыд, ведь ради него, несмотря на огромный риск, было впустую потрачено столько сил, времени и бескорыстного труда. Но с другой – он не жалел ни о чем. Он спас Мелантэ, которую вернет отцу, и это было важнее его собственной никчемной жизни, от которой остались одни воспоминания. Тем не менее, чувствуя свою вину, он счел нужным извиниться перед благородным стариком. Бросив задумчивый взгляд на папирус, юноша взял стилос...

Птолемей Цезарь, своему другу Архибию, сыну Диодора, с приветствием.

Надеюсь, что Вы в добром здравии. С большим сожалением я вынужден Вам сообщить, что путешествие, которое Вы устроили, состояться не может. Когда я взошел на борт нанятого Вами судна, среди рабов, которые составляют основной перевозимый груз, я узнал дочь того самого купца, который спас мне жизнь возле Береники. Девушку похитили по наущению врага ее отца, и Кинесиад, капитан корабля, отказался отпускать ее, несмотря на то что я предложил за нее выкуп. Я просил, чтобы ее освободили, поскольку этого требовал долг, который я испытываю по отношению к ее отцу. В ходе возникшего спора меня узнали. И хотя нанятые Вами люди действовали выше всяких похвал, капитан корабля понял, кто я, и отказался везти меня куда бы то ни было.

Я в полной мере осознаю, что нахожусь в слишком опасном положении, чтобы задерживаться в Александрии и заниматься поисками нового корабля, и поэтому не смею более подвергать опасности своих друзей еще одной попыткой. Однако я сожалею не о себе – боюсь, что, даже если бы я взял у Вас имущество, которое Вы так любезно предоставили, меня все равно вскоре постигла бы беда. Скорее я сожалею о том, что все, сделанное Вами, дабы помочь мне, вся та щедрость и преданность, проявленные Вами, Ваша поддержка, которую вы мне оказали в то время, когда остальные предали, – все эти усилия были напрасными. Для меня было бы большим горем узнать, что сделанное Вами благо навлекло на вас беду. Поэтому я посылаю Вам это письмо вместе с моей искренней признательностью и возвращаю всех слуг и имущество, которые Вы с такой щедростью и добротой предоставили в мое распоряжение. Я заклинаю Вас не беспокоиться более о моей участи, но заботиться о собственной безопасности. Я постараюсь бежать из Египта другим путем.

Я благодарен Вам за преданность, проявленную Вами по отношению ко мне и в память о моей матери, ради сохранения которой Вы столько сделали. Я молю богов, чтобы они и впредь способствовали Вашему благосостоянию, которого Вы заслуживаете, и желаю Вам всяческих успехов.

Несколько минут Цезарион сидел неподвижно, наблюдая затем, как высыхают чернила, и чувствуя необыкновенное спокойствие к душе. Конечно же, он должен был умереть еще в Кабалси, но все-таки последний месяц, несмотря на все страдания, не прошел зря. Он встретил настоящую доброту и настоящую преданность; он узнал, что даже предатели могут жаждать искупления своих грехов; он спас честных и достойных людей; кроме того, он влюбился.

Дверь отворилась, и в каюту вошел Родон. Философ всю ночь не ложился спать, помогая собирать вещи и заботясь о том, чтобы их отправка с корабля не бросалась в глаза. Цезарион жестом попросил его подождать, затем подул начернила, свернул письмо в свиток и положил в изящный футляр для писем, который прилагался к столу по приказу Архибия.

– Я могу взглянуть? – спросил Родон.

После некоторого колебания Цезарион все же протянул ему незапечатанное письмо. Родон вынул его из футляра и начал читать вполголоса. В конце второго абзаца он остановился и пронзительно посмотрел на Цезариона.

– Какой еще другой путь ты имеешь в виду? – спросил он.

– Ты прекрасно знаешь, о чем идет речь, – негромко ответил Цезарион. – Умоляю тебя, не расстраивай этим Архибия. Скажи ему, что я надеюсь сесть на корабль в каком-нибудь порту на Красном море.

– Из-за какой-то девчонки! – в смятении воскликнул Родон. – Из-за какой-то шестнадцатилетней черноглазой девчонки, к тому же египтянки!

– Ты сам предал меня из-за любовницы и детей, – едко заметил Цезарион. – Есть причины и похуже. Но это не только из-за нее. Пойми, Родон, у меня и так не было ни малейшего желания бежать на Кипр. Я многим обязан Мелантэ и ее отцу. Нет смысла цепляться за опротивевшую мне жизнь, предав при этом людей, которые мне дороги.

Родон опустил письмо и с искренней печалью посмотрел на Цезариона.

– Дороги?

Цезарион почувствовал, как кровь прилила к его щекам, но не отвернулся.

– Они очень хорошие люди и были добры ко мне, не ожидая ничего взамен. Ты философ, Родон. Разве не утверждают все философские школы, что наше происхождение не более чем случайность и по своей сути мы все равны, все мы смертны? Я глубоко уважаю Мелантэ и всю ее семью и ни за что не предам их.

Родон недовольно заворчал:

– Ты прекрасно знаешь, что я не придерживался никакой определенной теории. И твое происхождение не случайность. Твоя мать решила, что хочет родить ребенка от Юлия Цезаря, и она этого добилась.

– Но все равно, с философской точки зрения, это тоже случайность. Это не изначально присуще моей человеческой природе.

– О Зевс! Я уже не знаю, что нам присуще и что мы выбираем сами. Но ты, вероятно, не хотел уезжать без Филадельфа?

– Наверное, да, – признался Цезарион. – Сам подумай, Родон, что бы я делал на Кипре, если бы рядом не было Филадельфа, о котором нужно заботиться? Пил бы до умопомрачения, а потом, будучи пьян, начал бы трепать языком, тем самым навлекая беду на тебя и Архибия. Я не был создан для спокойной жизни. Меня воспитывали для того, чтобы я стал царем. И изменить это я не могу, как не могу излечиться от моей болезни. У меня больше нет никакой цели в жизни!

Родон отвел взгляд. Он еще раз посмотрел на письмо, медленно скрутил его и положил свиток обратно в футляр.

– У меня такое ощущение, – хрипло произнес он, – что я хотел отправить тебя на Кипр, чтобы облегчить собственные муки совести. Если бы ты там спокойно обосновался, то мое предательство уже не имело бы большого значения.

– Оно и так не имело большого значения, – сказал Цезарион. – Ты был прав. Война уже тогда была проиграна. Если бы мы продолжили воевать, это бы не принесло ничего, кроме новых жертв и страданий.

Родон покачал головой. Цезарион с удивлением заметил, что но щекам учителя текут слезы.

– Я был не прав, – глухо произнес Родон. – Я жестоко ошибался. Я думал, что ты пошел в мать, что ты совершенно не способен чувствовать страдания других людей. Я ошибался. Ты был бы великим царем.

Цезарион был тронут и поражен этим неожиданным признанием.

– Никто не может знать, каким бы я был царем, – ответил он после продолжительной паузы. – Мне все равно никогда не суждено было править. Египет существовал только с молчаливого согласия Рима. Это было очевидно еще до нашего с тобой рождения. Моя мать надеялась заключить с Римом своего рода договор о партнерстве, но, когда он был нарушен, это стало означать для меня неминуемую смерть. Я не совсем даже понимаю, зачем она хотела выслать меня из города. Вряд ли Клеопатра ожидала от меня чего-то другого, чем просто продолжения войны. Родон удивленно посмотрел на юношу. – Она хотела, чтобы ты жил! Золото предназначалось для тебя, а не для солдат. Ты разве не понял этого?