Этот вопрос привел меня к важному решению. В брошюре, которую я подготовил для ретроспективы, я ни слова не сказал о кинематографических новациях Касла. Я решил, что они останутся моей личной засекреченной информацией, пока я не пойму, как они действуют и какой ущерб могут принести. А к тому времени я, может быть, найду способы обезвредить эту информацию или, по крайней мере, предупредить о ее опасности. Именно так и поступила бы Клер — она была убеждена, что кинематограф не должен забывать об этике, и эта мысль все еще глубоко коренилась в моем сознании. Возможно, я бы не проявлял такой осторожности, если бы обнаружил приемы Касла в более невинном контексте, — пусть даже целью было лишь потрясти зрителя, пощекотать его нервы, чего неизменно пытались добиться все фильмы ужасов, и лучшие, и худшие. Но я был убежден, что намерения Касла были куда более темными.

Я бы никому не решился сообщить об этом в связи с фильмами, которые рецензировал для ретроспективы. В то время я еще не знал, как придать работе Касла достаточно веса, чтобы его расценивали не просто как создателя маленьких триллеров, пусть и на удивление мастерски сработанных. В этом-то и состояла ирония карьеры Касла. Никто не был готов считать его художником. Соответственно относились к его работам и студии. Если они находили его творения шокирующими, то ничтоже сумняшеся кромсали и купировали их. Нередко случалось так, что больше всего раздражали окончания, которые поэтому подвергались самому безжалостному обрезанию. Студиям нужны были быстрые и традиционные концовки — шутка, поцелуй, какая-нибудь пошлятина под финальный аккорд музыки. Как рассказывал Зип, Касл снова и снова был вынужден смиряться с такими финалами, а точнее, он, предвидя такое требование, заранее снимал альтернативную развязку. Там, где это имело место, внезапная разница стилей настолько бросалась в глаза, что для понимающего зрителя становилась неким знаком, кричавшим: «Это не мое!»

Благодаря коллекции Липски мне удалось восстановить концовки почти всех фильмов Касла, и теперь зрители получили наконец возможность видеть эти картины в их изначальном варианте. Все сошлись на том, что результат потрясающий; возможно, это был важнейший шаг на пути восстановления репутации Касла. Тем, кто смотрел когда-то одобренные студиями версии касловских фильмов, запомнились картины с одной и той же набившей оскомину концовкой — нечто настолько пресное, что, возможно, весь фильм вскоре стирался из памяти.

Например, концовка (в студийном варианте) картины «Тени над Синг-Сингом» в высшей степени банальна. Спасающийся бегством заключенный убивает садиста-надзирателя, а потом погибает, застреленный, на стене тюрьмы. Он умирает, прося мать простить его. Затем следует быстротечная сцена похорон — сладкий скрипичный сироп на звуковой дорожке, — в которой залитая слезами мать уверяет преисполненного сочувствием директора тюрьмы, что он был хорошим мальчиком, вот только сбился с пути. Типичное окончание тюремных картин тридцатых годов.

Но фильм должен был заканчиваться совсем иначе — ужасающим визуальным этюдом на тему преступления и наказания. Там молодой заключенный, раненный, обреченный, прячется в подвалах тюрьмы. Он находит темный уголок за лабиринтом отопительных труб и всякого железного лома — заточение еще худшее, чем если бы он сидел в камере. Вроде ничего не происходит, но тем не менее сцена обретает мучительную силу. Почему? Ответ лежит в тенях, придающих концовке черноту, которой добивался редкий фильм жанра «нуар». В этих самых тенях мы и находим серию касловского негативного вкрапления: быстрый ряд дополнительных кадров, в которых заключенный сливается с окружающим его камнем; он становится тюрьмой, из которой хочет бежать. Ничто не могло сделать попытку побега более безнадежной.

Потом, когда маслянистые черные тени смыкаются вокруг него, появляется гигантская фигура, едва видимая в колеблющемся сером свете, накладывающемся на темноту: мерзавец-надзиратель, который на протяжении всего фильма мучил парня, теперь огромным изваянием возвышается над ним. Он приобретает гигантские размеры, а заключенный у его ног сокращается до размеров насекомого. Парень поднимает взгляд на эту карающую фигуру; за ней виднеется высокое окно, через которое внутрь проникает солнечный свет. Своим последним движением он тянется к свету, но окно уходит все дальше и дальше и наконец становится мерцающей точкой, которая попадает на глаз охранника, а потом исчезает. Экран гаснет.

В течение следующих нескольких секунд на экране чернота — она приковывает к себе взгляд. Почему? Неосвещенный экран заполняется невидимым вихрем; он начинает незаметно проникать в наше сознание, вовлекая в себя и наш рассудок. На поверхности мы видим всего лишь что-то похожее на царапины на пленке, блики света, но воздействие их на нас гипнотическое. Зритель физически ощущает падение в бездонный колодец — все глубже, глубже, глубже… Публика как милосердия ждет привычного слова: «Конец». Касл отказывает им в этом. Падение продолжается без конца, у этой пропасти нет дна. Мы сидим и смотрим на пустой, темный экран, не понимая, почему эта чернота приковывает нас. Эффект вихря наконец растворяется в темноте зала, отпуская растревоженную аудиторию.

Настанет день, и ученая братия наречет финал «Теней над Синг-Сингом» черной дырой, предположив, что сила его воздействия каким-то образом связана с особенностями рассказанной истории. Продолжается концовка всего шестнадцать секунд, но эти несколько секунд показались слишком драматическими для обычной картины категории «В», урожая 1936 года. Поэтому финал без лишних разговоров был отрезан и сохранился только благодаря преданности Зипа Липски.

У Касла был неисчерпаемый запас всевозможных трюков. Многие из них и по сей день остались нераскрытыми, неизвестными режиссерам, пришедшим после него, — секреты мастерства гения. Но кое-что из обнаруженного мной при внимательном просмотре было достойно внимания не менее, чем любой из его нетрадиционных методов. Не раз ему удавалось добиться желаемого эффекта и без всяких замысловатых трюков. Я выделил из нескольких его фильмов сцены необыкновенной силы, будучи убежден, что в них есть какая-то скрытая хитрость. Но в конечном счете выяснилось, что там нет ничего, кроме освещения, работы с камерой, монтажа — основных элементов киномастерства, известных каждому режиссеру. Касл, делая кино на жалкие гроши и по бездарным сценариям, мог снимать лучше других, хотя и не всегда — от случая к случаю, когда сроки не поджимали, когда можно было выклянчить у администрации несколько дополнительных долларов. Если же ресурсы были на исходе и Касл не мог больше выжать ничего ни из актеров, ни из сценария, то он знал, как умелым монтажом сгладить слабые места или сделать их незаметными с помощью неожиданных и отвлекающих ходов.

Но многие его фильмы такого рода ждала та же судьба, что и фильмы со скрытым материалом. Руководство студий находило ленты Касла тревожными и безжалостно пользовалось ножницами. Например, в конце «Дома крови» вампира перед самым рассветом находят в гробу. Преследователи приставляют кол к его груди и уже готовы пронзить ее. До этого момента события развиваются по голливудским клише, и все вот-вот должно разрешиться обычной для фильмов про Дракулу концовкой. Но в оригинальном варианте, сохранившемся у Зипа Липски, глаза графа вдруг открываются и он выпрастывает руку, но не для того, чтобы защитить себя, нет, он гладит кол и устанавливает его точно над своим сердцем. Он нетерпеливо торопит удар, который покончит с его жутким существованием. А когда кол проникает в него, граф издает глубокий благодарный вздох. Нет, вздохом это назвать нельзя. Это счастливое последнее издыхание, выдох, задержанный на несколько веков и наконец вырвавшийся на свободу. Орсон, хотя на экране его и не видно, мог гордиться содеянным. Этот единственный стон-стенание-рев, возможно, был одним из высших его артистических достижений.