Когда Эрминия зачесывает наверх пышные волосы и стягивает свою простую тунику поясом из лент, все находят ее очаровательной и не считают, будто цветы, жемчуга или алмазы могут что-то добавить к ее красоте.

Она поддерживает беседу легко и просто, и никто бы не догадался, что она знает наших лучших авторов; но при случае она оживляется, и тогда остроумные замечания выдают ее секрет; однако стоит ей самой это заметить, как она тотчас же опускает глаза, краснеет, и этот румянец доказывает ее скромность.

Мадемуазель де Бороз одинаково хорошо играет на фортепьяно и на арфе, однако предпочитает этот последний инструмент из-за невесть какого восторженного пристрастия к арфам небесным, которыми вооружены ангелы, и к золотым арфам, которые воспел Оссиан[210].

Ее голос также наделен небесной прелестью и чистотой, что не мешает ему быть немного робким; тем не менее она поет, не ломаясь и не заставляя себя упрашивать, но перед началом непременно бросит на слушателей взгляд, который так их околдовывает, что она могла бы и сфальшивить, как множество других певиц, и ни у кого не хватило бы сил это заметить.

Она вовсе не пренебрегает шитьем и вышиванием – этим источником вполне невинных радостей, но и надежным средством против скуки, которое всегда под рукой; она работает как фея, и первой швее мастерской «Отец семейства» велено приходить ей на помощь всякий раз, когда она сталкивается с чем-то новым в этом деле.

Сердце Эрминии еще молчит, и дочерней любви ей пока хватает для счастья; но у нее настоящая страсть к танцам, коими она увлечена до безумия.

Занимая место в контрдансе, девушка словно вырастает на два дюйма, и кажется, что она вот-вот вспорхнет; однако танцует она умеренно, и ее па совсем не претенциозны; она удовлетворяется движением по кругу и делает это с легкостью, демонстрируя свои изящные формы; тем не менее по нескольким прыжкам можно догадаться о ее способностях и заподозрить, что, если бы она использовала все свои средства, у мадам Монтесю[211] появилась бы соперница.

Даже когда птица никуда не летит, всем видно,

что у нее есть крылья.

Рядом с этой очаровательной дочерью, которую г-н де Бороз забрал из пансиона, он и жил счастливо, пользуясь заслуженным уважением и благоразумно распоряжаясь богатством, ибо полагал, что ему предстоит еще долгий путь; однако всякая надежда обманчива, и за будущее никто ручаться не может.

Примерно в середине прошлого марта г-н де Бороз был приглашен провести день за городом вместе с несколькими друзьями.

Это был один из тех преждевременно жарких дней, что являются предвестием ранней весны; из-за горизонта порой доносились глухие раскаты, заставляющие вспомнить присловье, дескать, это зима с треском ломает себе шею; что, однако, не помешало компании отправиться на прогулку. Тем временем небо приняло угрожающий вид, нагромоздились тучи, и грянула жуткая гроза с громом, молниями, ливнем и градом.

Каждый спасался где и как мог; г-н де Бороз нашел убежище под тополем, чьи нижние ветви, склоненные в виде зонта, казалось, должны были его защитить.

Злосчастное укрытие! Вершина дерева отыскала в тучах электрический флюид, а дождь, стекавший по его ветвям, послужил ему проводником. Вскоре послышался ужасающий треск разряда, и бедняга рухнул замертво, не успев даже испустить последний вздох.

Поверженный достойной Цезаря смертью, которая не давала ни малейшего повода для злопыхательства и кривотолков, г-н де Бороз был достойно погребен со всеми подобающими почестями. За похоронной процессией до кладбища Пер-Лашез проследовала толпа пеших людей и экипажей; похвала ему была у всех на устах, а когда дружеский голос произнес над его могилой трогательную речь, она эхом отозвалась в сердцах всех присутствующих.

Эрминия была сражена этим столь непомерным и столь неожиданным несчастьем; тем не менее у нее обошлось без конвульсий и нервных припадков, она не скрывала свою боль, лежа в постели; самозабвенно оплакивала своего отца, продолжая горевать и мучиться, что давало надежду ее друзьям на то, что сам избыток боли послужит исцелению, ибо мы не настолько закалены, чтобы долго испытывать столь мучительное чувство.

Время все же произвело на это юное сердце свое неотвратимое действие; теперь Эрминия уже может упомянуть своего отца, не залившись слезами; однако она говорит о нем с такой кроткой дочерней любовью, с таким простосердечным сожалением, с такой неподдельной и глубокой нежностью, что невозможно, слыша ее, не разделить с нею ее чувства.

Блажен тот, кому Эрминия дарует право сопровождать ее и вместе с нею нести погребальный венок на могилу ее отца!

Каждое воскресенье на полуденной мессе в боковом приделе […]ской церкви прихожане видят высокую красивую молодую особу в сопровождении пожилой дамы. Ее манеры прелестны, но лицо скрыто под густой вуалью. Тем не менее ее черты тут всем явно знакомы, ибо возле этого придела можно заметить толпу свежеиспеченных и весьма элегантно одетых богомольцев мужского пола, многие из которых весьма хороши собой.

147. Проходя однажды по улице Мира к Вандомской площади, я был остановлен кортежем богатейшей парижской наследницы, в то время еще девицы на выданье, которая возвращалась из Булонского леса.

Вот в каком порядке он следовал.

Сама красавица, предмет стольких вожделений, верхом на прекрасном гнедом коне, которым она ловко управляла; на ней была голубая амазонка с длинным шлейфом и черная шляпа с белыми перьями.

Ее опекун, ехавший рядом с серьезной физиономией и внушительной повадкой, соответствующей его положению.

Группа из двенадцати-пятнадцати воздыхателей, старавшихся выделиться – кто своей предупредительностью, кто ловкостью наездника, кто меланхолией.

Великолепно запряженный экипаж «на всякий случай» – либо дождя, либо усталости; дородный кучер и форейтор размером не больше кулака.

Конные слуги в разнообразных ливреях, в большом количестве и вперемешку.

Они проехали… а я остался со своими размышлениями.

148. Имя десятой музы – Гастерея: она ведает всем, что радует вкус.