– Какое твое дело, рыба? – снова встревает Макс.

Его прямо-таки мамская опека начинает действовать мне на нервы. Но Макс не зря волнуется, потому что я готов схватить вилку со стола, воткнуть ее Карпу в глаз и провернуть разок.

– Попозже. Когда подрастет, – пытаюсь свернуть тему, втягиваю дорожку.

– Ага, губу закатай, бро, – смех вперемешку с кашлем.

Поднимаю глаза и встречаюсь с покрасневшей рожей Урсуленко. Все зовут его просто Урсус. Его лучшая черта – и она же худшая – он всегда говорит то, что думает, и не особенно заботится о последствиях.

– Не уложишь, Филя. Она – мясо особого сорта. Скорее выпрыгнет в окно, чем позволит тебе притронуться к ней. Твой удел – подзаборные курочки в прозрачных кофточках.

Я перегибаюсь через стол, роняя на пол стекло и пластик и отвешиваю Урсусу оплеуху. Макс хватает меня за руку, Урсус шарахается в сторону, не переставая лыбиться.

– Идем покурим, – тянет меня за руку Макс.

– Отвали, а? – отталкиваю я его и вываливаю из гостиной.

Меня слегка пошатывает, кока с водкой наполняют голову сладким туманом. Достаю пачку, подкуриваю сигарету, выпадает из пальцев. Подкуриваю вторую, рот наполняется табачной горечью. Красная рожа Урсуленко все еще колышется перед глазами, его слова саднят в подкорке:

«Она скорее выпрыгнет в окно, чем позволит тебе притронуться к ней».

«Она – мясо особого сорта».

«Она скорее выпрыгнет в окно».

Поднимаюсь по лестнице на второй этаж, голоса приятелей, сидящих в гостиной, становятся глуше. Тихо иду по коридору, ковер топит шаги. Останавливаюсь перед дверью Лики.

Я знаю, что между ней и мной – кусок дерева в пять сантиметров. Кусок дерева и непреодолимая стена отчуждения: она побаивается меня, и есть за что. Даже если я сломаю дверь, то ничего не смогу сделать с ее представлением обо мне, разъединяющим нас, как лезвие ножа. Даже если я буду дарить ей подарки, она вряд ли перестанет шарахаться от меня. Почему я не потерял голову от какой-нибудь «подзаборной курочки»? Почему именно эта наивная канарейка, никогда не пробовавшая наркотиков и парней, так стала мне поперек горла? Да, у нее лицо ангела, да, у нее обалденная задница и грудь, я мог бы опоить ее и пользоваться ею всю ночь или даже не одну ночь, но… Но это не совсем то, чего я хотел бы.

Только сейчас я замечаю, что на ее дверь прилеплен плакат с каким-то татуированным чмырем. Даже этот типок, который прославился лишь тем, что умеет бездарно орать в микрофон, привлекает ее больше, чем я…

Я сую в рот еще одну сигарету и чиркаю зажигалкой. Смотрю на плакат. Смотрю и ничего не вижу от расползающейся перед глазами пульсирующей красной пелены. В две секунды срываю плакат с двери, тонкий язык огня перебирается из пасти зажигалки на обрывок глянцевой бумаги. Скручивающиеся, обугливающиеся куски опадают на пол. Я могу сделать то же самое с дверью. Я могу открыть эту дверь на раз-два и зажать Лике рот раньше, чем она начнет верещать. Конечно, я слегка пьян и упорот, но неужели она думает, что этот штрих с ее плаката ведет радикально другой образ жизни, не напивается и не нюхает снег?

Да, она будет сопротивляться, но вряд ли расскажет кому-нибудь о случившемся. Вряд ли у нее хватит духу сдать ментам сыночка своей любимой мачехи, своего почти-что-брата, так что у меня будет время успокоить ее и убедить, что ничего страшного не произошло. Может быть, ей даже понравится, и она захочет и дальше…

Роняю на пол последний догоревший кусок бумаги. Сжимаю руку в кулак. Всего пять сантиметров чертовой двери и – я смогу вжать ее в матрас, запустить руку под футболку, смотреть, как она извивается подо мной, пытается спихнуть меня, царапается и просит остановиться. Видеть, как на ее щеках расцветают два горящих пятна, как ее губы становятся все более припухлыми и красными от поцелуев. Смотреть, как растекается по подушке шелк ее волос, расстегнуть ремень на ее джинсах, держать ее тонкие запястья крепко-крепко, пока они совсем не ослабнут от борьбы и возбуждения.

Упираюсь ладонью в дверь, чтобы не потерять равновесие. Тяжело дышать, воздух такой плотный, что, кажется, можно резать ножом на порционные куски…

* * *

Чужие воспоминания, по силе реалистичности близкие к галлюцинациям, просто парализовали меня. Ни одно из предыдущих тел не подбрасывало мне ничего подобного. Я стоял возле этой двери и не знал, сколько времени прошло, час, два или больше. Перед глазами мелькали обрывки воспоминаний Феликса, старая кинопленка чужой жизни – порядком истлевшая, изрубленная в куски, но до чертиков живая. И, наверное, это кино было бы весьма занятным, если бы не один и тот же персонаж, перемещающийся из одного сюжета в другой, одна и та же атональная мелодия, беспорядочно цепляющая и рвущая душевные струны, – девушка по имени Лика. Она была главным актером во всех картинах, которые его память вытолкнула на поверхность. Ее имя стояло диагнозом на всех историях его болезни. Феликс болел ею, он был ею одержим.

Я прислонился лбом к двери, чувствуя, что мне не хватает воздуха точно так же, как его не хватало Феликсу, когда он стоял на этом самом месте и порывался войти в эту комнату. Он не сделал этого только потому, что приятель по имени Макс принялся шататься по всему дому, выкрикивая его имя и опасаясь за его состояние…

Дверь в комнату оставалась закрытой, но дверь в мою личную преисподнюю распахнулась настежь.

Теперь я наконец осознал, куда на самом деле попал. В этой голове было столько безумной черной Инсаньи, что хватило бы на целый батальон таких, как я. Я вдруг почувствовал себя задыхающимся астматиком, который стоит посреди поля неистово цветущих злаков и у которого нет ничего, чем можно было бы прикрыть лицо от смертельного облака пыльцы. Сцена замышлявшегося, но так и не случившегося изнасилования все еще стояла перед глазами: Лика билась подо мной, как голубь в когтях коршуна. Одной рукой я держал ее запястья, а второй в спешке стаскивал с нее белье. Стена, разъединяющая память Феликса и мою начала трескаться и разваливаться на куски: все его мечты, мысли, чувства потекли в меня безудержной рекой.

«Она будет моей. Здесь. Сегодня. И даже ты не остановишь меня», – отчетливо зазвучало в голове.

– Соберись! – прикрикнул я на себя. – Это всего лишь чертовы остаточные реакции. Он мертв. Феликс мертв!

Я отшатнулся от двери, вернулся в гостиную, вышел из дома, захлопнув покрепче дверь, словно желая отрезать путь призракам, которые могли бы устремиться вслед за мной.

Разумней всего было бы просто исчезнуть. Не дразнить спящее внутри чудовище, а просто исчезнуть до того, как Лика вернется из школы. От одной мысли о ней внутри начало ворочаться что-то темное и неконтролируемое. Я с трудом представлял, что будет, когда она окажется рядом. Но исчезнуть, не поддавшись соблазну увидеть ее в последний раз, – это было еще сложнее. В тысячу раз сложнее.