24 августа 1917 года Лавр Корнилов назначил Крымова командующим Отдельной Петроградской армии. Его 3-й кавалерийский корпус вместе с Туземной дивизией двигался к столице. Задача – подавить беспорядки и покончить с большевиками. Но поздно, слишком поздно. Керенский, одержимый манией величия, объявил генерала Корнилова мятежником. 30 августа к Крымову, по поручению Керенского, прибыл некто Самарин, бывший его начштаба. Он предложил встретиться с Керенским. Крымов решил ехать. Сразу после встречи, вернувшись в свою петроградскую квартиру, генерал застрелился.

Весь 17-й год и первую половину 18-го Шолохов активно говорил. Он по-прежнему не сомневался в своей правоте, заставляя Крюкова основную часть времени уделять роману. Михаил Александрович тогда впервые начал ощущать себя соавтором, ввязывался в споры, настаивал на собственном мнении. Иногда Шолохову казалось, что он имеет на роман уже не меньше прав.

Споры случались жаркие. В одном из них в июне 1918-го под Михайловкой Крюков даже получил легкую контузию. Все стало ясно спустя месяц. Шолохов надолго замолчал, узнав, что царская семья расстреляна по ленинскому приказу. Михаил Александрович вдруг понял – реальность изменилась необратимо. Не будет никакого юного императора, не будет православных служб в Константинополе, не будет острого пронизывающего ощущения счастья. Все это растворилось в воздухе! Не по его ли вине? В тяжком смятении забивался он в самый дальний угол крюковского пространства и сидел там тихонько, созерцая то, что есть: грязь, ужас и кровавую слякоть Гражданской войны.

Между тем роман набирал силу. Крюков писал все лучше. Шолохов, напротив, хандрил. Ему не нравилось то, что получается у Федора.

Абрам Ермаков на страницах романа отчаянно сражался с красными. Он словно жил в старой, уже погибшей реальности, в которой все было понятно и не требовалось сомневаться. Верит ли Федор в то, что пишет? Неужели не видит, что мир изменился, изменился навсегда? Почему не хочет написать об истинной трагедии разрываемого на части, не знающего, как жить дальше, простого казака? А ведь возможность такая есть. Почему бы не посмотреть на Абрамова брата Харлампия, который блуждает, как в потемках, не зная, к кому прибиться? Когда впервые после долгого перерыва Шолохов заговорил об этом с Крюковым, тот грубо послал его. Шолохов остервенился: «Какого черта ты не хочешь прислушиваться к моему мнению? Зачем вычеркнул из романа Харлампия? Агитку хочешь написать?»

Крюков ушел в глухую оборону. Ни в какую не хотел слушаться. Шолохов обижался, днем в основном помалкивал, зато ночью, когда Крюков спал, тихонько нашептывал ему предательские мысли.

Когда в начале лета 1919 года Донская армия соединилась с вешенскими повстанцами и вместе с добровольцами Деникина лавой покатилась наверх, к Воронежу и Орлу, Крюков как с цепи сорвался: «Ну что, краснопузый, наелся кексов? То ли еще будет. Скоро отольются кошке мышкины слезы». Шолохов только плечами пожимал, никаким краснопузым он не был, просто пытался оставаться объективным, описывая судьбы несчастных станичников. Михаил Александрович уже не обижался. Он понимал – Крюкову тяжело, ведь ему приходится жить среди реальных людей, среди кровавых и сильных эмоций.

«Мне легче, – размышлял Шолохов, – сижу себе в уютном пространстве, испытываю почти академический интерес к происходящему…»

Ой ли?!

Осенью все покатилось обратно. Изо дня в день тянулись с запада на восток обозы, подвозившие к переправам через Дон боевые припасы, в обдонских хуторах появились беженцы. Они рассказывали, что казаки отступают с боями; некоторые уверяли, будто отступление это совершается преднамеренно, для того чтобы заманить красных, а потом окружить их и уничтожить.

17 сентября 1919 года части красного командира Шорина, сделав тридцативерстный переход, вплотную подошли к Дону. В течение дня левый берег стал красным. Казачьи сотни в порядке переправлялись на правобережье. Противников разделяла река, максимальная ширина которой в то время не превышала восьмидесяти саженей, а местами доходила и до тридцати.

Харлампий Ермаков стоял на высоком правом берегу и с тоской смотрел на оранжевый от песка родной левый берег.

– Плыви сюда, белая курва, мы тебе жару в мотню насыплем. Век будешь чесаться! – задорно кричали красноармейцы.

Может, и вправду пора обратно? Шли слухи, что большевики уже не зверствуют, ничего не берут из имущества, а даже, к великому удивлению, за взятые продукты, за арбузы и молоко, щедро платят советскими деньгами. Харлампий вновь сомневался; ему казалось, что после восстания они должны бы выжечь все повстанческие хутора и станицы. Он ждал, что оставшаяся часть населения, во всяком случае, мужская его половина, будет беспощадно истреблена, но, по достоверным сведениям, красные никого из мирных жителей не трогали, куреней не поджигали; на левой стороне Дона не показалось ни одного дымка.

Абрам и другие офицеры не сомневались. Выбора себе не оставляли. В первых числах октября основные силы Донской армии в количестве двух корпусов вновь перешли в наступление. Преобладание конницы дало возможность глубоко внедриться в расположение противника. Однако, как ни велики были успехи Донской армии в октябре, но в настроении казаков уже отсутствовала уверенность, которая окрыляла их весной, во время победоносного движения на север. Большинство фронтовиков понимало, что успех этот – временный, и что продержаться дольше зимы не удастся.

Вскоре обстановка на Южном фронте окончательно изменилась. Поражение Деникина в генеральном сражении на орловском направлении и блестящие действия буденновской конницы на воронежском участке решили исход борьбы: в ноябре Добровольческая армия покатилась на юг, обнажая левый фланг Донской армии, увлекая и ее в своем горестном отступлении.

О смерти Абрама Крюков узнал в Кореновской. Тиф!.. Абрам умер в незамайновском госпитале. В этот день Федор сам почувствовал себя плохо, но, потрясенный известием, все же засел за письмо. Шолохов, молчавший со вчерашнего дня, хотел было начать злорадствовать. Хотел сказать, что теперь уже нет выбора, придется писать про Харлампия. Хотел похихикать, поиздеваться над досаждавшим ему в последнее время Крюковым. Но внезапно испугался – он почувствовал, что у Крюкова путаются мысли – такого раньше не случалось. Он почувствовал жар, идущий снаружи: в пространстве стало душно, Шолохова затошнило. Крюковский ординарец полдня потратил на поиски доктора. Тем временем Михаилу стало хуже. Наконец, ординарец нашел какого-то полупьяного военного врача, с трудом уговорил его, привел на квартиру. Не снимая шинели, врач осмотрел Федора, пощупал пульс и уверенно заявил:

– У вас возвратный тиф. Советую, господин хороший, прекратить путешествие, иначе подомрете в дороге.

– Дожидаться красных? – криво усмехнулся Крюков.

– Ну, красные, положим, еще далеко.

– Будут близко…

– Я в этом не сомневаюсь. Но вам лучше остаться. Из двух зол я бы предпочел это, оно – меньшее. Отправляйтесь в Незамайновскую. Там в монастыре хороший госпиталь. До туда, пожалуй, вы дотянете.