– Поехали, поехали, – прошептал Шолохов.

– Ну, что же, в Незамайновскую, так в Незамайновскую, – печально согласился Крюков.

Белый туман стоял над пашнями. Лошади хлюпали по оголившейся от снега дороге, проваливались в грязь, застревали, натужно выгибали спины, дымясь от пота.

В госпитале Крюков продолжал писать. Наверное, понимая, что текст от болезни получается бессвязный, он отложил в сторону чистовик и писал в старых путевых тетрадях, две из которых еще содержали чистые листы. Шолохову становилось все хуже. Со дня начала болезни он находился в полудреме, бормотал что-то себе под нос, руки его, в темных мешках, конвульсивно подрагивали. Временами он терял сознание, потом снова приходил в себя. В одну из минут, когда Шолохов очнулся от долгого забытья, он увидел тетрадь. Она была раскрыта, и рука Крюкова, дрожа, выводила в ней буквы. Сияла лампа. То громоздясь, то растягиваясь в ломаную бархатисто-синюю линию, скрежеща пером, ложились на гладкие страницы слова. Одуряюще пахло медикаментами. Крюков часто дышал. Где-то вдалеке, приглушенные расстоянием, глухо гремели орудийные выстрелы. До помраченного сознания Шолохова доходило все это – словно опять из другого мира. Напрягши волю, он всмотрелся в текст. Бессвязные фразы умирающего от тифа писателя, уже совсем чужие мысли… Но почерк! Шолохов вспомнил шелапутинскую гимназию, чистописание, потом Чикагский университет, Нью-Йорк и биржевые отчеты, написанные по-английски. В свои последние дни, в незамайновском госпитале, Крюков писал последние строки его, шолоховским почерком! Михаил Александрович заплакал. «Как глупо, как ужасно заканчивается жизнь», – вдруг подумал он, еле шевеля языком, облизал спекшиеся губы. Почувствовал, будто в рот ему льется какая-то густая, с незнакомым пресным привкусом холодная жидкость. Уже отлетая, успел шепнуть:

– Трудно тебе? Я допишу.

По лицу Крюкова догадался, что он услышал его, и успокоенно закрыл глаза, как облегчение принимая беспамятство, погружаясь в густую темноту забытья, уходя от всего этого крикливого, шумного мира…

4 марта 1920 года в глазную лечебницу Снегирева приехал Зиновьев. После происшествия в поезде Григорий Евсеевич как-то отдалился от Ленина. Сразу по прибытии в Петроград выступил против оглашенных Ильичом «Апрельских тезисов». Даже пожив вместе с лидером большевиков в Разливе, скрываясь от Временного правительства, не перековался.

Иммунитет у него, что ли, удивлялся много лет спустя Николай Иванович Ежов, тогда еще заместитель главы НКВД, ведший зиновьевское дело. Иммунитет действительно поначалу был. Незадолго до октябрьского переворота на закрытом заседании большевистского ЦК Зиновьев вместе с Каменевым выступил против ленинской резолюции о вооруженном восстании и не поддержал свержения Временного правительства. Владимир Ильич считал эти действия Зиновьева предательством, хотел даже из партии исключить. Из партии, конечно, не исключили, но из ЦК Зиновьев ушел.

Дрязги продолжались всю зиму. Масла в огонь подливал Троцкий, который Зиновьева терпеть не мог. Однако, поддержав позицию Ленина относительно подписания Брестского мира с Германией и Австро-Венгрией, Зиновьев неожиданно, прямо на следующий день после пакта, получил приглашение зайти на чаек к председателю Совнаркома.

– Страшно, а идти надо, – сказал он жене, прощаясь.

Что там случилось, неизвестно. Но вскоре, спустя всего четыре дня, 8 марта 1918 года Зиновьева на VII съезде партии возвратили в состав ЦК и отправили командовать в Петроград. Через год его избрали членом новосозданного Политбюро и тут же назначили председателем исполкома Коминтерна. Вот такая карьера. Но не все так просто: каждый год 4 марта, в день памятного чаепития у Ильича, он вынужден был теперь приезжать в глазную клинику Снегирева. «Проблемы со зрением» – эвфемизм, распространенный в те годы в высших партийных кругах и обозначавший совсем другие – более серьезные или загадочные проблемы со здоровьем, решаемые Снегиревым.

Великий физиолог Снегирев принимал высокопоставленного пациента лично. Осмотр, процедуры – возни много. Внезапно в комнату вошел ассистент.

– Профессор, там мальчик проснулся!

– Невероятно, – ахнул Снегирев и, бросив растерявшегося Зиновьева в процедурном кресле, резво, словно юнец, выскочил из кабинета.

Михаил Александрович Шолохов медленно приходил в себя. Лежа на койке, он с опаской осматривал больничные стены. Понемногу привыкал к своему молодому телу, глядя на этот мир и еще не зная, как жить в нем самостоятельно. Все было у него впереди…

* * *

Я стоял, пораженный услышанным. Наверное, от переизбытка чувств, на меня напала тупость. Не знаю зачем, я спросил:

– А что дальше было со Снегиревым?

Фадеев удивленно посмотрел на меня.

– Вы перевозбуждены, успокойтесь. Со Снегиревым все было нормально. После освобождения Крыма от Врангеля он перебрался в теплые края. Влиятельные пациенты подарили ему кафедру в Крымском университете имени Фрунзе. Профессор занимался исследованиями в области физиологии неживой материи. Имел ряд патентов… Неизвестно, кстати, как сложилась бы судьба небезызвестного вам Курчатова, если бы Снегирев не читал ему курс лекций под названием «Пиноккио: психофизиология полена».

– А Шолохов?

– Что Шолохов? Проснулся, выписался из клиники, обустроился в Москве, занялся литературной деятельностью, ну и так далее.

– И что же мне делать?

– А я почем знаю? Вы пришли узнать биографию Шолохова. Вам рассказали. Дальше не мое дело. Зайдите к Кнорозову, выпейте водки.

– Его нет.

– Ах да, забыл, он в командировке.

Как все же странно: сегодня вновь 2 февраля. 111 лет со дня рождения Крюкова. Пять лет как умер Гейзенберг. Первый этап операции завершается. Есть ли вообще случайности в нашей Вселенной?

* * *

После войны вундеркинд Майкл оказался вместе с Бором в Восточной России. Бору помог его русский друг и ученик Ландау. Ландау занимался теорией колебания электронной плазмы и вопросами сверхпроводимости. Майклу эта тема была не очень интересна, к тому же ему не нравилась Россия. Страна только избавлялась от сталинского наследия и во многом раздражала молодого британца. Отношения с Бором, по большому счету, так и не улучшились. Одним словом, Майкл стремился на родину. Как-то раз он написал и напомнил о себе Дираку. Через месяц Фрейн гулял по лондонским улицам, пробуя разнообразные сорта ни на что не похожего островного пива. Прошло еще немного времени, и Дирак вызвал его к себе в Кембридж, предложив заняться поиском магнитного монополя. Работа пошла как по маслу. Фрейн использовал подземные детекторы, изучал магнитные породы земного и даже внеземного происхождения. Прежде чем были получены классические результаты, молодой ученый, обладающий необычными для физика гуманитарными наклонностями, успел, кроме всего прочего, предложить ряд остроумных подходов, использующих квантовые уравнения для понимания материальных аспектов психологии человека. В околонаучной популярной литературе отголосок этой теории (быстро засекреченной, впрочем, как и многие другие) получил название «Спектральный анализ личности», или «Ментальная радуга». Одним словом, как бы то ни было, к 53-му году, когда в МI-6 доставили посланника, Майкл Фрейн, несмотря на юный – 20-летний – возраст, казался наиболее очевидным претендентом на то, чтобы возглавить главный научный проект предстоящих десятилетий.