Еще случились казусы, которые бывают только на необъявленной войне. Два рыбачьих баркаса устроили стрельбище по всем движущимся в небе точкам и ссадили в море два вертолета с десантниками и парочку моторных дельтапланеристов. По принципу «ишь, разлетались! Не балуй!» Григорич устроил дежурство стингернутой молодежи на скале и отчаянно ругался, что радиолокационной станции дальнего обнаружения на острове по сей день так и не установлено. Несмотря на все «Курильские программы», мать их растак! А тут — война, господа московские начальники! Григорич по хорошему боялся сбить своих. Но, как водится, своих там не было и в помине. Ни самолетов. Ни лодок. Ни кораблей.

Курильские дети вместе с ним торжественно играли первые сутки в войну, потому что началась она в последний день каникул, и почему бы не помочь взрослым повоевать. Правда, уже под вечер они увидели, как озарилось небо взрывами, и у кого-то засосало под ложечкой, и захотелось в школу, и стало вдруг страшно умереть, и все вдруг узнали, что капитан Матюхин с ракетного катера «Иней», прихрамывающий такой веселый моряк, убит. И вся его команда. А кто-то ел с ними рыбу этим летом и пел старые песни про «сяду-поеду на Дальний Восток» и про «на Дальнем Востоке пушки молчат, а молоденькие мальчики скучают без девчат». А кэп третьего ранга курил трубку, пускал колечки и гулял с девчатами по стене завода.

И не так уж много событий на Итурупе. Еще приезжали бизнесмены, министры и социологи. Забавные. Восхищались природой, обещали что-то ненужное. Каждый курильчанин все знал про своих соседей, а там, за морем, все было по-хитрому. По государственному. Но люди-то все видны, особенно если надуты своей образованностью, властью или деньгами. А в море выйдешь, чуть что — они и пшик, уже напуганы и хотят на материк. '

И скорее бы кончалась война... После первого боя—не боя люди на берегу забылись тяжелым сном, не расходясь, потому что настал конец света, а они были на острове, и это было хуже, чем узнать про пришествие вместе со всеми на Большой земле. А потом выяснилось, что японцы не ожидали сопротивления от наших баркасов и доложили своим, что, мол, полная бухта кораблей противника, и тогда все наши баркасы раздолбали. А что на них было-то? - стингеры и пулеметы. Вой стоял на Итурупе, потому что подступила смерть. Погибли браконьеры, менты, налоговики и те, кто еще над ними и с которыми полагалось делиться рыбой и прибылью... вот вам и прибыль, ребята... «Прямо, как на Стеньку Разина — спустить регулярную армию», - плакал старый браконьер дядька Матвей, с прошлого года из-за ноги не выходивший в море. Вот и выжил.

В Хабаровске потом был салют памяти защищающих Итуруп, уже после войны. Выехавшие на Большую землю жены и подружки должны были бы повесить в рамочках выписки из книжки Гнома. Там было про славу их мужей и братьев. Но не повесили. Никто. Молчали. До книжек ли? Что теткам от художественного стратегического анализа о том, как тридцать дырявых баркасов с пулеметами-то не на каждом, с карабинами и «стингерами» дали бой неприятельской эскадре, остановили ее и все как один погибли? «Дураки они и сами под пули лезли, а чтоб раньше уехали и сразу же, им говорили...», — и дальше все слезы о том, что «ненавижу это паскудное государство... ту горькую землю.., где моря-то больше, чем земли...».

- По-моему, Сергей Николаевич, твои противники бросят ядреную бомбу куда-то в Корею или в Китай. Этот гриб я видел во сне и перепутать не мог. Нам тут многое видно с края земли.

— Спасибо, Григорич! Мировая общественность и так в ауте. Не впадай хоть ты... Не было еще настоящих бомб, но будут. Жди...Это япошки тренируются связь нам ронять. У нас такое тоже есть. Но пока у меня нет операции, под которую ронять.

— Что ж ты мне, чертяка, даже эсминца не послал? Ты что думаешь, мы от авианосцев тут стингерами отстреляемся? У меня некому больше остров защищать, пацаны остались да тетки.

— Я тебе не мадонна пресвятая, Григорич! Из воздуха кораблей не беру. Да и нет там у тебя рядом авианосцев. Кстати, японцы еще не объявили войну, а, видишь ли, взяли на себя ответственность за нарушение твоей границы. Так что мы с себя ответственность тоже снимаем. Дней через пару прилетит к тебе один большой самолет, ты не сбей его, часом. Сядет плохо. Останется на память. Примите его на

. шоссе. Будет тебе бомба. Твоя личная. Если связь рухнет, я найду как предупредить. Будем готовить обед из японцев. Сиди тихо. Только не сдайся, ради Бога. У меня другой базы нет. Южно-Курильск взят. Но там взрослые воюют. Там пока то стреляют, то раскланиваются. Окромя жертв ракетной войны, штатских мало погибло.

— Про японцев и их ответственность я прочел в Интернете, а про Петропавловск американе пишут, что город просто стерт с лица земли. Так я скажу тебе, Сергей Николаевич, грубо: не город и был. В твоей японской логике — на этом месте можно и кое-что получше построить...

— Ну и перебирайся на материк, переименуем Гидрострой в Градострой.

— Да, стратег, ты мне только одну небольшую войну тут выиграй, а то я в Японию не въездной. Возьмут Итуруп — порешат на раз. Жду твою «птицу», иначе вторую атаку корабельную не сдюжим. Я те не маршал. И люди кончились. Производственник я. И старый уже.

2—4 сентября. Остров Сахалин, южная оконечность

...Суша подвела моряков как всегда. Разрозненность командования сахалинской операцией привела к тому, что в хабаровском штабе довольствовались Интернет-сведениями и Машкиной перепиской с бывшими выжившими игроками. Гном вспоминал, как они играли в САхГУ первый раз, и как молодые сахалинцы отдали в актовом зале университета часть своего острова и горько плакали о том, что против кармы — то есть его, Гнома, решительных действий — молодой их интеллект бессилен. Сухопутные на местах оказались рекордно бравыми ребятами. Они вообще не планировали войну: шесть лет саботировали ее как могли, даже на момент подготовки, теперь им жаль... В общем, невоенная история с этим Сахалином. Просто пьеса Гришковца, ей Богу. Пописать всей ротой в рассвет с крутого бережка. Чтоб с лайнера заметили и ужаснулись или возгордились. Нужное подчеркнуть.

А там, на береговой войне, все было для японцев и ничего для нас, и кораблей там у нас не было таких, как нужно бы. Чтоб стреляли на поражение. И берегов своих мы как- то не изучили как следует — изрезанных таких берегов с наплывами Полуостровов и мысов. Будто вечный мир у нас с Японией! На Южном Сахалине были пограничники, как не быть, но они, конечно, оказались в целом не там, где высадились японцы. Это Гном понял сразу. Хотя учения были. Приезжали даже с Сибири и неплохо плавали в чужом военном округе, что странно. И всего год назад.

Правда, Гном бы сам никогда не высадился в. этом искусственно диком месте, потому что речки, блин, и нерест прошедший: сытые посты, раскулачившие в свою пользу не- сторговавшиеся с властью КАМАЗы, груженные рыбой. Деньги вокруг, иногда стрельба — одна дорога, которую и на джипе-то не проедешь в слякоть. Разве КАМАЗ или танк пройдет. Ее японцы строили еще в прошлом веке.

На трех «счастливых речках» к концу августа рыбаков- коммерсантов не осталось, и сообщил о высадке врага прямо в Сахалинскую администрацию тот турист, который ходил смотреть старую стоянку, очаг и прочую природно-антропогенную круть и задержался в камышах в районе речки Сима. Услышал выстрелы. Еще более он удивился, увидев выползающий с берега на дорогу вполне современный танк. Не танк, как выяснилось, а броневичок, легкий, маневренный, настоящий японский угодник. Анимашный, просто, броневичок. Но что-то помешало туристу высунуться и пойти знакомиться, не подумал он по-простому, что «учения идут», а живенько плюхнулся на брюхо, как никогда не учили, и отполз. «Ну, не фильмы же они снимают тут», — думал москвич Федор Груздь и вполне малошумно ретировался в сторону глухого-леса, опасаясь медведей с одной стороны, но и обезумевших военных с другой. Встав с колен метров через 300, он пробежал вверх по реке километров десять, услышал серьезный взрыв и тут понял, что не ошибся. Как в страшном фильме, услышал мобильный звонок, сорвавшийся, правда, на полузвуке, но все же «земля! свои!», и утвердился, что на трубке, наконец, ловится поле, и стал звонить своим знакомым в Южно-Сахалинск о случившейся коллизии, и требовал губера и всеобщего сообщения по радио. И кричал, мол, контролируйте вокзалы! Будто их много! Знакомцы Федора сообщили в мэрию через пару часов, когда «про танки» стало известно из радиограммы пограничного рыбного контроля, который тут же залег, встречая танки с автоматами и чертыхаясь, что их бойцов-то тут всего пятеро людей, а позиция хорошая: дорога одна и накрыть нечем. Японцы, надо заметить, смекнули, что первый взрыв означал начало вторжения и новый расчет ждет их у дороги. Они наивно предполагали, что противник имеет пулеметы и что-то противотанковое, ну хотя бы ПТУРС 1970-х годов производства, и сейчас затаился в лощине в ожидании машин, поэтому японцы надели противогазы и, не доезжая метров 500 до предполагаемой неприятельской позиции, траванули экологически чистую местность отвратительной паралитической химией, которую распылял небольшой джипик-луноходик, управляемый из головной машины и шествующий впереди колонны. Получив сигнал о выбросе гель-газа, броневички прибавили газку и безболезненно проехали по дороге мимо лощинки, где в кустах в корчах заснули наши пограничники, они же пресытившиеся ловцы браконьеров. Только один ухитрился уползти в сторону, учуя нутром газ и надев в спешке на голову плотный мешок, да так и сполз к реке, ткнулся в воду. Глаза слезились, японцы прошли. Он натужно кашлял, но его никто не искал. Вернуться на отравленную базу, в пункт и вагончик, он не решился. Да и что там делать? Он попил из речки километрах в пяти от места «боя» и тупо брел сквозь лес, придерживаясь ориентиров только потому, что вырос здесь, на Сахалине и знал направления и тропки. Он выбрался к Южному через двое суток, когда город был практически взят. Пограничник переоделся в висящее на веревке забытое чье-то дачное шмотье и сдался в плен японцам, изумленным его появлением со стороны сопок. От передряг, легкого отравления и полного непонимания ситуации у него развилась скорая пневмония, и он умер, узнав по радио о конце войны. Он выбрал из путаной информации только то, что остановили все это безумие великие американцы. Он их ненавидел за Сахалин и за деревни их гламурненькие, за бассейны и культурное хозяйствование и за то, что его-жена ушла к ним работать и, по его мнению, получала слишком много за простое обслуживание и стала задирать нос. Жена приходила к нему, несмотря на то, что не пропускали и было нельзя. Прошла и все. «Этой по барабану, что японцы, что американцы», — подумал он умирая. Она смотрела на него с жалостью и даже положила руку на одеяло. Ему было все равно. Мир-то рухнул. Он встрепенулся только на известия о загубленной рыбе и всего там прочего на Кунашире. «Бесхозяйственность какая! Раздолбать и отравить такое прибыльное местечко. Ну и хрен с вами со всеми, - думал он. - Я свое отловил».