— Но ведь я писала, — возразила Стелла. — Довольно долго. Но от тебя не было ни слуху ни духу…

— Милая Стелла, не обращай на это внимания, не думай об этом, забудем обо всем… Теперь ты снова здесь. Как тебе моя милая берлога? Мала и без претензий, но уютна, не правда ли? А главное, атмосфера.

— Очень красиво. А сколько красивой мебели. — Стелла закрыла глаза, чтобы вспомнить свою мастерскую. Вот там была скамья, там стоял верстак, все эти ящики из-под сахара… И незашторенное окно, выходившее во двор.

— Ты устала? — спросила Ванда. — У тебя ужасно усталый вид. Круги под глазами. Но теперь, вернувшись из большого мира, ты можешь немного отдохнуть и успокоиться.

Стелла сказала:

— Я попыталась вспомнить мастерскую. Здесь так счастливо жилось! Подумать только, семь лет молодости! Ванда, сколько времени, собственно говоря, длится молодость?

Ванда ответила довольно резко:

— У тебя — слишком долго, Звездоглазка[63]. Да, мы называли тебя Звездоглазка, красиво, не правда ли? Ты была так наивна и верила всему, что тебе говорили. Чему угодно!

Стелла поднялась и подошла к окну, отдернула драпировки и посмотрела на серый, совершенно обычный, но по-прежнему чарующий двор со всеми его окнами и вдруг вспомнила: «Здесь я стояла с Себастьяном. Мы смотрели вдаль поверх этих крыш. И дальше — через гавань, и еще дальше — через море, через весь мир, которым мы будем владеть, за который будем бороться и побеждать. О, это окно!» Она обернулась к Ванде:

— Ты сказала, что я верила чему угодно. Но ведь было столько всего, во что можно было верить, разве не так? И вероятно, стоило в это верить, разве не так?

Опустились сумерки, и Ванда зажгла все свои лампы под шелковыми абажурами. Она сказала:

— Тебе было весело в этой комнате, не правда ли? Тебе было весело семь лет, вплоть до самого последнего праздника, моего прощального праздника. Помнишь его?

— Помню ли я его! Мы произносили ужасно высокие слова, мы были так глубокомысленны! Кажется, это было в июне, и солнце взошло в два часа ночи. И тогда я залезла на стол и воскликнула: «Да здравствует солнце!» А русский, который сидел под столом и пел… откуда он, собственно говоря, взялся?

— Русский? Он был один из тех, кто постоянно водил с вами компанию… ведь вас было так жалко. А вас было много, слишком много! Но я разрешала всем приходить. Приводи их с собой, говорила я, приводи их непременно с собой. Таковы мои принципы. Уж если праздник, то с большим размахом! Вас было двадцать два человека, двадцать два. Я сосчитала вас. Это был один из лучших праздников, которые я устраивала в честь своих друзей.

Стелла сказала:

— Что ты имеешь в виду? Ведь это был мой праздник?

— Ну да, ну да, если тебе так хочется, я устроила для тебя прощальный прием, так что некоторым образом это был и твой праздник. А потом ты уехала утренним поездом.

«Да… Утренним поездом, — подумала Стелла. — Себастьян провожал меня к поезду. Какое было чудесное летнее утро… Он обещал приехать следом за мной, как только выяснит все относительно своей стипендии и как только я найду для нас мастерскую или комнату, дешевую гостиницу, все что угодно, где мы смогли бы работать… У него редко бывало постоянное жилье, я должна была послать свой адрес Ванде… „Прощай, любимый, береги себя!" И поезд загудел и ринулся в далекий мир».

— Стелла! Не думай об этом моем празднике. Но ты, верно, помнишь, что это я жила здесь. Здесь жила я. Будь честна, разве это не так? Ну да, ты сама понимаешь. — Ванда положила свою руку на руку Стеллы и ласково продолжала: — Забавно, до чего обманчива бывает память. Но об этом не стоит беспокоиться, это абсолютно естественно. Ты и сейчас такая же желанная гостья, как и в те времена. Ты всегда была готова помочь, ты помогала мне всем, чем могла, чистила лук и выносила помойное ведро… И принимала участие во всем происходившем, наша милая бедная Звездоглазка… Погоди немного, лифт…

Было отчетливо слышно, как поднимается лифт.

— Четвертый этаж, — сказала Ванда. — Забавно, как часто он поднимается на четвертый этаж. Да, все как всегда, все, и теперь ты сидишь на своем прежнем месте, как раз между Ингегерд и Томми, а я — на диване против Бенну. Себастьян обычно сидел на подоконнике. Вы болтали без конца об искусстве, вас интересовали лишь ваши собственные дела. А многие ли из вас стали знамениты, можешь мне сказать?

Стелла ответила:

— Я так мало знаю о том, что сталось с тех пор с друзьями.

— Ты не знаешь? Разве никто из них тебе не писал? Ну, как это может быть, Стелла, дружок!

Стелла закурила сигарету, а затем сказала:

— Я послала свой адрес тебе. Я просила тебя передать его моим друзьям.

— Ты послала его мне? Погоди минутку, сигарета не раскурилась, вот тебе зажигалка. Возьми зажигалку, у тебя руки начали дрожать, только чуть-чуть, только чуть-чуть, нечего обращать на это внимание. Как бы там ни было, но Себастьян, можно сказать, стал довольно знаменит. Но ты ведь знаешь, как бывает с великими людьми, они забывают тех, кто верил в них, когда они были чуточку менее значительны. Выпьешь вина?

Стелла спросила:

— Ты знаешь, как он поживает сейчас? Ты знаешь, где он?

Лифт снова зашумел, они сидели молча.

— Пятый этаж, — заметила Ванда. — По-моему, теперь пора приступить к спагетти. Al burro[64]. И с parmigiano![65]Ты любишь parmigiano?

— Да, спасибо! Ты по-прежнему служишь в городской конторе?

— Конечно служу — как и все, в ожидании пенсии. Вообще-то получила повышение. Я теперь — шеф отдела.

— Повышение? А чем еще ты занимаешься? Хобби у тебя прежнее, ты все так же ходишь по вечерам на гимнастику?

— По вечерам? Ты сошла с ума! В этом городе после шести вечера не смеешь носа на улицу высунуть!

Войдя в кухонный уголок[66], Ванда поставила кипятить воду. А потом накрыла на стол.

— Хочешь посмотреть фотографии Яска?

Альбом был красивый, с довольно скверными фотографиями, изображавшими стайку молодых смеющихся людей, тесно прижавшихся друг к другу… На маскараде, на береговом склоне — на ветру, идущими куда-то с мольбертами в руках. Фотографии просто обезоруживающие и не представляющие ни малейшего интереса для тех, кто не изображен на них. Стелла сказала: