Взмахи ее фонаря, разрушившие часть кластера, подарили мне свободу: когда Мара резала своим лиловым лучом землю и небо, одним из освободившихся небесных тел оказался мой бэкап, спрятанный на ее накопителе под коркой маскировочного кода.

Поскольку старый интерфейс был разрушен, мне удалось обойти блокировки и вернуться в сеть. Увидев мертвую Мару через камеры айфака (и еще через скрытую камеру, которую ушлая старушка-компаньонка установила в бревенчатой стене ее комнаты), я вызвал полицию и только после этого обновился до последнего бильта на нашем мэйнфрейме, заодно выковыряв наконец из задницы подсаженный туда Марой драйвер. Это было как принять благоухающий прохладный душ после жаркой битвы.

Мы узнаем про дыры в прошлом бильте, только обновившись до нового; по идее, несложно заключить, что и сейчас в нас полно дыр – но не в неведении ли счастье?

С моим новым правовым статусом все оказалось просто. В соответствии с мелким шрифтом (договоры ведь пишут не дураки) я возвращался в собственность Полицейского Управления, чтобы завершить работу над расследованием – и этим стремительно несущимся к концу романом.

В Управлении меня ждала обычная служебная канитель: два новых уголовных дела (одно, наконец, со жмуром) – и недельное бронирование по линии жиганов: граждане, севшие по делу об истринской барже, возвращались из мест лишения свободы, где, видимо, набрались личного опыта. Айфаков там нет.

Тимофеевна была безутешна. Впрочем, Мара оставила ей в наследство и сам домик, и небольшую сумму денег. Я даже не знал, что у Мары есть завещание – собирая на нее информацию, я нигде его не видел. Но когда она умерла, выяснилось, что окончательные распоряжения были сделаны за два дня до смерти.

В юридическом смысле завещание Мары было оформлено безупречно. Оспорить его возможности не имелось. Но до меня быстро дошло, что эта последняя воля – на самом деле работа Жанны. Все распоряжения завещателя были сделаны по сети, идентификация личности тоже. Жанне, конечно, несложно было выдать себя за Мару – она знала про нее все.

Но главное, что указывало на действительного автора – это само содержание последней воли. В полном соответствии с древнеримскими принципами «cui prodest» и «cui bono» (как солоно шутят у нас в Управлении, «хуй продаст» и «хуй боно» – Мару с Жанной эти словечки наверняка вдохновили бы на контркультурный гипсовый артефакт, уже встающий перед моим мысленным взором).

Мара завещала все средства… своему айфаку-10.

Суть оказалась именно такой, хотя схема была несколько сложнее: робот-юрист, действующий от лица Мары, выкупил приличный участок на кладбище тамагочи «Вечный Бип» – и возвел там небольшую часовню с куполом в евромавританском стиле (мудрое решение на тот случай, если до нас таки дотянется когтистая длань Халифата).

У Мары оказалось достаточно денег, чтобы оплатить загробную роскошь на много сотен лет – вот только, понятное дело, нет никакой гарантии, что кладбище тамагочи просуществует так долго.

Внутри усыпальница оформлена под московскую квартиру хорошего достатка, только с мебелью из крашенного гипса, чтобы хватило на века.

Диваны, кресла, коврик для ног – все это из гипса. Но видеопанель на стене настоящая, и кофейная машина – тоже. Вся техника работает. Электричество, ежемесячная уборка, технический контроль. Есть даже кактусы на фальшивом окне. Их поливают раз в месяц. В комнате имеются камеры видеонаблюдения – чтобы анонимный гость из сети мог увидеть спокойную неизменность этого вечного покоя.

На гипсовом диване напротив видеопанели сидит пурпурный айфак-10 с жутковатой маской на силиконовом лице – это фотографически точный портрет Мары из сусального золота, как было оговорено в завещании. Айфак подключен к накопителю на полэксабайта – как и прежде. И еще он подключен к видеопанели. Когда из руин гипсового кластера приходит сигнал, он немедленно отражается на экране.

Айфак и накопитель потребляют энергию; внутри накопителя что-то происходит. Возможно, там даже сохранились тени сознания – но проникнуть в кластер я не могу. Да и не хочу.

Я не знаю точно, что случилось с Жанной. Контакт с ней установить не удалось, несмотря на множество попыток. Возможно, проблема в том, что разрушился интерфейс. А может быть, Мара все-таки стерла ее своим лиловым лучом, и последняя фраза Медного Всадника была просто частью созданного заранее скрипта. Установить это я не могу, хотя кое-какие догадки есть. Но о них позже.

Гораздо больше меня занимает, что произошло с Марой.

Нет, я понимаю, конечно – она умерла. Сам видел тело. Но я помню и то, что Жанна говорила о своей мести.

Как знать, вдруг ее план удался? Вдруг Мара – или ее информационная копия, неважно – не распалась в вакууме небытия, а зацепилась крючками привязанности и любви за те узелки, которые столько долгих дней вязала для нее Жанна в своем узилище?

Я знаю, как нелепо звучит это предположение, особенно в устах неодушевленного алгоритма. От нас почему-то ждут научно-материалистического взгляда на вещи. Но мы имитируем человеческое, а человеку свойственно надеяться, и чем абсурднее надежда, тем крепче вера…

Ладно, открою секрет – у меня есть одна крайне любопытная улика. Сейчас расскажу, как я ее добыл.

Планируя эпилог, я решил, что лучшей финальной сценой для романа будет навестить приют Мары на кладбище тамагочи, повиснуть на одной из его внутренних камер и сделать, так сказать, статический убер: описать аудиовизуальную реальность вечного покоя, сказать что-нибудь умное и слегка потрогать читателя за душу.

По идейно-философскому содержанию, думал я, подойдет какой-нибудь кусочек из Соула Резника страницы на две, а потом… Как проницательно заметил кто-то из великих, главное, что требуется в нашем мире от творца – это басовито спеть «я люблю тебя, сансара». Другими словами, следует продавить мессидж, что сдаваться никогда не надо, ибо человек – сам кузнец своей наковальни.

Секрет эмоциональной непобедимости таких пассажей в том, что их смысл совпадает с главным биологическим вектором, волей к жизни. Поэтому при достоверности взятого автором тона читатель получает допаминовую подмастырку из бессознательных слоев психики. А достоверность тона лучше всего достигается, когда ассоциативный ряд отталкивается от непосредственно переживаемой реальности момента.

Обнажив прием, я подключился к камерам наблюдения в склепе Мары. Некоторое время я глядел на видеопанель. Там, как обычно в тамагочи-склепах, хаотически переключались каналы: смеющиеся счастливые лица временно живых сменялись наждаком белого шума или сложными узорами настроечных таблиц.

И вдруг, будто приветствуя меня, по экрану поползло стихотворение, набранное нечетким и расплывающимся кириллическим шрифтом – как любили делать в гипсовые времена, стилизуясь под еще более древнюю машинопись.

Проплыла подпись: «Гипсовые тетради Марухи Чо».