улыбнётся, не засмеётся, потому что это я потащил её в город вечером, не остался, как просили, до утра. Она больше никого не поцелует и не обнимет, потому что это я был за рулём и должен был что-то сделать. Она в принципе больше ничего, никогда и никак, потому что это я позвал её на первое свидание, предложил встречаться, выйти замуж.

Не появись меня в её жизни, она бы осталась жива.

Только я вот в ней появился.

Решил, что влюбился.

Что люблю.

Алёнку, ямки на щеках и шоколадные глаза…

…глаза открываться отказываются, и где именно в настойчивой вибрации заходится телефон соображать приходится долго. Искать, таки сообразив, его на тумбе, с которой часы, не разобравшись и щурясь, я сначала беру. Лезет под руку оставленный Алёнкой стакан, и книга на ковёр падает.

Я же мысленно матерюсь.

Давлюсь желанием выругаться вслух и более заковыристо, когда знакомое имя, кое ослепительно ярко высвечивает экран, я вижу. Мешкаю, выключая экран и не отвечая сразу, и на Алёнку, которая, переворачиваясь, бормочет моё имя, я смотрю.

Думаю.

Всё же выхожу из спальни и, принимая вызов, произношу:

— Север…

— Спустись вниз, — она требует.

И просит.

И, конечно, без приветствий.

Без извинений, что звонит в четыре утра, когда все нормальные люди имеют привычку ещё спать.

Впрочем, где нормальность, а где Север.

На всю голову, мать его, долбанутый.

И вниз, вспоминая особо витиеватые обороты речи, я всё же спускаюсь. Нахожу её белеющим пятном на детской площадке, на качелях, что, раскачиваясь, скрипят тихо. Отталкивается мыском громоздких кроссовок Север, прикладывается к бутылке, в которой текилу, подходя, я распознаю.

— Ты совсем… — свой вопрос я начинаю, давясь словами от ярости.

Не заканчиваю.

Не могу подобрать, какое определение будет лучше.

Охренела?

Чокнулась?

Или спросить, как здесь вообще оказалась? Когда прилетела?

— Я совсем, — она соглашается и покорно, и насмешливо, протягивает бутылку, предлагает, склоняя голову на бок. — Будешь?

— Нет.

Я отбираю почти полную бутылку, за которой, возмущённо восклицая, она вперёд подается, едва не кувыркается, бороздя носом землю, с качелей.

И ругаюсь, перехватывая её, я уже вслух.

— Ты где так набралась, Север?

— Я не набралась, — она возражает, задирает со знакомым упрямством подбородок, и в качели, выпрямляясь, Север вцепляется крепче, отталкивается сильнее. — Я бы, знаешь, хотела, а… не получается.

— Зачем? — я интересуюсь негромко.

Прислоняюсь плечом к железной опоре, что, обжигая холодом, эмоции охлаждает, даёт не заорать на неё благим матом. И мысли как-то… собрать получается, подумать отстранённо, что вот это всё неправильно.

Утро, которое ещё ночь.

Пустая детская площадка.

Она сама.

И разговор, которого быть не должно.

Не надо нам говорить, слишком поздно, не о чем. И потому следует отправить её домой, вернуться самому… домой, а не спрашивать, чего вдруг Кветослава Крайнова попойку до беспамятства решила устроить. И не надо прикидывать, что именно я выскажу Нику, без которого эта самая попойка явно не обошлась.

Какого он её отпустил в таком состоянии?

Любого, Вахницкий.

И чёрта, и хрена.

Она совершеннолетняя, имеет право набираться, шататься, развлекаться как угодно, а вот у тебя права орать на неё как раз нет. Не те отношения. И бить морду Нику за то, что напоил и отпустил, ты тоже права не имеешь, не невесту же твою он спаивал и не сестру.

Просто Север.

Что мне, отвечая, улыбается, раскачивается всё сильнее.

— Праздную.

— Что?

— Предложение руки и сердца. Ты сделал. И мне сделали.

Она говорит звонко.

Громко.

Летит вперёд-назад на каждое слово, почти до солнышка. Мелькают длинные ноги в белых штанах.

— Я поздравляю. Тебя.

Вперёд.

— Вас.

Назад.

— И со скорой свадьбой.

Вперёд.

— И с ребёнком.

Назад.

— Север… — у меня… вырывается.

Беспокойством.

Привычным страхом, который, оказывается, никуда не исчез, не ушёл. Вот он — есть, и сердце знакомо сжимает, заставляет смотреть, как она летит к рассветным облакам, а после падает вниз, проносится над такой близкой землей.

Скрипят надрывно качели.

И её голос.

— Ты. Молодец.

— Север.

— Выбрал. Правильно.

— Остановись.

Я прошу, но она мотает головой, смотрит без отрыва. И в самых первых лучах только взошедшего над горизонтом солнца её глаза сверкают всеми оттенками того самого северного сияния.

В котором я слепну вновь.

Влипаю.

— Поймаешь? Если я сорвусь, ты поймаешь?

— Север!!!

Я кричу, ору, забывая про время и людей, что услышат и проснутся.

Она же отпускает руки.

Летит.

А я ловлю, перехватываю её каким-то чудом в последний момент, в то мгновение, когда я уверен, что не успею, разобьётся. И на землю, об которую из лёгких выбивается весь воздух и обдираются локти, мы падаем вместе, катимся со склона на газон.

Останавливаемся.

И заговорить, глядя в глаза северного сияния, я даже не пытаюсь. Не убираю руки с её спины и затылка, не отпускаю, путаю пальцами волосы, которых не касался уже вечность. Забыл, что на ощупь они мягкие.

Как шёлк.

— Ты поймал, — Север произносит едва слышно.

Двигаются, приковывая внимание, губы.

А она сама приподнимается, упирается руками в траву по обе стороны от моей головы, и её волосы белоснежной волной закрывают нас от всего мира.

От всей Вселенной.

В которой я люблю Алёну, ямки на щеках и шоколадные глаза, а не одну Попрыгунью Стрекозу, шёлковые волосы и глаза другие, невероятные, цвета северного сияния, что наваждение и безумие.

Неизлечимое.

Моё.

— А ты пришла.

— Меня Бьёрн замуж позвал. Он гляциолог, живёт в Норвегии и полгода на Шпицбергене. Я прилетела оттуда. Как считаешь, соглашаться?

— А ты любишь?

— А ты?

— Да, — я отвечаю.

А она, глядя в мои глаза, отзывается эхом:

— Вот и я, да.

Говорит.

Но в четыре утра, когда небо белое и правдивое, я не верю ни ей, ни себе. Не выходит, пусть ещё три часа назад я целовал другую и знал, что люблю. Был уверен, что хочу назвать своей женой, чтоб в горе и радости, чтоб с детьми-внуками и собакой, которую в один из вечеров я бы принёс сюрпризом домой.

— Тогда… поздравляю.

Раз любит, то поздравлять следует.

Так, оно, верно.

Должно быть…

— Я улечу в Норвегию. Боюсь, не смогу быть на вашей свадьбе, — мои слова она не замечает, сообщает тихо, убирает знакомым, её, жестом волосы от глаз.

И я вздрагиваю, когда моего лица тонкими пальцами она невесомо касается.

Очерчивает брови.

Ведет по щеке до губ.

— Прости.

И ты меня.

Ибо у тебя откуда-то выпал норвежский жених, а у меня на восьмом этаже спит беременная невеста, но поцеловать я хочу тебя,