Когда мы коротали вечера при коптилке, грея руки возле остывающей буржуйки, нашей единственной связью с внешним миром был громкоговоритель. И вот вместо привычного стука метронома мы услышали бодрый голос диктора Левитана, который возвестил, что 7 ноября 1941 года на Красной площади в Москве, как всегда, состоялся парад, а в своей речи накануне Сталин произнес фразу: «Будет и на нашей улице праздник!»

Мой отец, которому было 53 года, служил тогда в аварийно-восстановительном полку. Отец был на казарменном положении, но два раза в неделю приходил домой и приносил в противогазной сумке по три-четыре полена. Но дров не хватало. И время от времени мне приходилось ходить за ними в нашу квартиру на Фонтанке. Распилив там два-три стула, я складывал куски дерева на саночки и отправлялся в обратный путь, а это было как минимум семь-восемь километров пешком. Помню, прошагал всю Садовую до Инженерного замка и вышел на занесенное Марсово поле. Кое-где виднелись небольшие холмики, как мне показалось, покрытые снегом скамейки. На один из таких холмиков я присел отдохнуть. Почувствовав какую-то эйфорию, вспомнил песню о замерзавшем в степи ямщике. Тело мое стало клониться в сторону, я уперся рукой о холмик и вдруг увидел, что подо мной человеческая нога. Оказалось, что я сижу на занесенном снегом трупе. Почувствовав словно электрический разряд, с трудом поднялся на ноги и зашагал в сторону моста через Неву. Так погибший от голода ленинградец спас мне жизнь.

Почему же наша семья выжила? Вижу тут две причины. Во-первых, моя мама всегда варила летом варенье и заранее закупала сахарный песок, чтобы, привезя с дачи ягоды, не бежать в магазин. Поэтому, когда началась война, у нас дома было 12 килограммов сахарного песка. Неслыханное богатство! Кроме того, мы с братом приспособились ловить на рыболовный крючок бездомных кошек. Подсечь кошку не представляло труда. Но что делать с ней потом? Приходилось накидывать на нее холщовый мешок и нести в госпиталь, где сердобольные сестры прямо через мешковину делали кошке усыпляющий укол, после которого ее можно было уже безопасно освежевать. Кошачью тушку мы ели целую неделю, да еще из костей потом варили студень.

Летом 42-го года уцелевших после зимовки школьников снова собрали и отправили сажать картошку на Карельский перешеек. Посадочный материал в мешках сбрасывали с военно-транспортных самолетов. Мы брали в руки клубень и срезали с него верхушку с «глазками», чтобы использовать ее для посадки. А остальную часть клубня прямо в немытой кожуре тут же с наслаждением съедали. Хотя никто не говорил нам, что сырая картошка – лучшее средство от цинги.

Зимовать второй раз в осажденном городе мы не решились. Поэтому в октябре, когда из-за непогоды немецкие самолеты реже появлялись над Ладожским озером, мы отправились в эвакуацию. С Финляндского вокзала нас подвезли поближе к Ладоге. Там надо было перебросить на грузовики багаж, а было у нас 24 места. Когда 8 из них мы успели закинуть в кузов, куда прыгнул и я, грузовик тронулся. Однако когда во вторую машину мама с братом погрузили остальные вещи, их повезли уже на другой причал, потому что тот, куда уехал я, подвергся бомбардировке.

У меня не было с собой документов. Но из-за суматохи, вызванной налетом немецких самолетов, мне удалось не только погрузить багаж в катер, но и незаметно запрыгнуть под брезент самому. Когда через час мы подплыли к другому берегу Ладожского озера, я с радостью увидел на причале маму. Она, конечно, страшно переволновалась, ибо не знала, что со мной.

Но все обошлось. Нас погрузили в теплушку, то есть в товарный вагон, где были оборудованы двухъярусные нары. И вот в этом вагоне, без туалета и без умывальника, мы проехали больше двух недель. Ведь нашему поезду приходилось то и дело уступать дорогу эшелонам, двигавшимся в сторону фронта.

За время пути из нашей теплушки выгрузили 9 трупов скончавшихся по дороге пассажиров. Наконец добрались до станции Омутинская Тюменской области. Нас еще везли на подводе весь день на север до села Плетнёво. Там нам предоставили дом раскулаченной в тридцатых годах семьи. Это была изба-пятистенка с русской печью. Маме пришлось приспосабливаться к этому совершенно незнакомому быту.

Вскоре ее взяли в МТС: сушить чурки для газогенераторных тракторов. А мне предложили работать счетоводом в соседнем колхозе, где совершенно не осталось грамотных людей. Пришлось переехать в другую деревню, за три километра от мамы и брата. Зато зарплату мне положили хорошую, не в трудоднях, а в натуре. Я стал ежемесячно получать пуд зерна, 6 пудов картошки и ежедневно по двухлитровой крынке молока.

Городской мальчик, по наивности полагавший, что булки растут на деревьях, был вынужден освоить экономику и финансы колхоза, насчитывавшего более 60 дворов. Причем я вошел в курс дела настолько быстро, что зимой меня уже попросили сделать годовой отчет для соседнего колхоза, заплатив за это сто яиц.

Кроме работы счетоводом, где мне приходилось отвечать на телефонные звонки из райкома и отбиваться от постоянно приезжавших уполномоченных, я еще стал заочно учиться. Окончил за год восьмой и девятый классы, поступил в 10-й, что, как ни странно, впоследствии спасло мне жизнь.

В 1943 году меня, 17-летнего подростка, призвали на службу в армию. Направили в полковую школу в город Каинск, куда прежде ссылали за убийство. Наш артиллерийский дивизион размещался в остроге царских времен. Батареи – в общих камерах, а офицеры – в одиночках. Ко мне, ленинградцу-блокаднику, как новобранцы, так и старослужащие относились с трогательной предупредительностью. Это была как бы «дедовщина наоборот». Не разрешали таскать тяжелые ящики со снарядами, толкать плечом пушку. Зато поручали выступать от имени дивизиона на полковых митингах, в частности, на том, который был посвящен Тегеранской конференции Сталина, Рузвельта и Черчилля.

В марте 1944 года меня отправили на фронт как командира 45-миллиметровой противотанковой пушки. Эти сорокапятки называли «оружием камикадзе», ибо живучесть расчета составляла в среднем пять-семь боестолкновений. Так что дожить до конца войны, которая шла еще 14 месяцев, у меня было мало шансов. Но тут пришел приказ Верховного главнокомандующего: всех новобранцев со средним образованием или призванных из 10-го класса, направить в военные училища.

Так я снова оказался в родном Питере, в здании Адмиралтейства. В столовой там были белоснежные скатерти, фарфор и столовые приборы. Я стал щеголеватым гардемарином, которые считались тогда в Питере самыми завидными женихами. На субботние вечера к нам приглашали девушек из Вагановского балетного училища, с которыми мы должны были разучивать мазурку и другие бальные танцы.

Вспоминается, что однажды наш взвод на месяц лишили увольнений. И вот мой однокурсник уговорил меня отправиться в самоволку. В то время на фасаде Адмиралтейства были установлены леса для штукатуров. По ним мы легко спустились в город. Но на обратном пути нас задержали на проходной. Пришлось бежать через Дворцовую площадь. Дежурный офицер гнался за нами, стреляя в воздух из револьвера. Моего коллегу задержали, а сам я успел добежать до Эрмитажа и скрылся в подворотне. Поздно ночью я сумел перелезть через ворота и благополучно вернулся в казарму.