— Она — отличный ребенок. Следи за ней.

— Что за сантименты, Джиндж! Просто отдыхай.

Алисон встала. Теперь было ясно, что с Дэниелом все кончено.

— Мы навестим тебя завтра.

— Я буду ждать.

В это время Ларио рассказывал всей палате анекдот, который слышал, когда провел ночь в КПЗ. Анекдот был довольно неприличный, и «перегоревшие предохранители» ловили каждое его слово.

Что она теперь будет делать? Жизнь продолжается, ее тоже, но должны же быть какие-то правильные проводы для Дэниела О'Холигена, — своего рода веха, которая обозначит то место, где он находился. «Распятие»! Что же еще? Что может быть лучше для прощания с Дэниелом, чем постановка «Распятия», смелая, триумфальная, на Дне открытых дверей в «Золотом Западе»?

Ларио заканчивал анекдот: «…а она и говорит: „Если бы я знала, что этот подлец собирается съесть мой обед, я бы не принесла вазелин!“».

«Перегоревшие предохранители» покатились со смеху и запрыгали на койках, едва не падая на пол. «Я бы не принесла вазелин!» — верещал бухгалтер и конвульсивно хохотал. Ларио умел рассказывать анекдоты.

На следующее утро Ларио почти два часа безуспешно выкапывал свой «фольксваген» из Дэниеловой клумбы, пока Уинсом занималась в доме уборкой.

— Никак не могу переключить передачу, Винни, — он нашел девочку в ванной комнате. В облачении Маленькой Феи она стояла в ванне и смывала остатки пены после вчерашней драмы.

— Но ты должен! Это ведь лучшая в мире машина.

После подобной акколады[89] Ларио понял, что надо попробовать еще раз.

— Ну хорошо, через пять минут вернусь.

— За пять минут я не успею. Вода плохо уходит.

Ларио глянул в ванну:

— В сливе что-то застряло. Попробуй подковырнуть пальчиком. — Он повернулся и вышел из ванной.

На обратном пути Ларио вспомнил, что Алисон просила его записать кое-какие пластинки Дэниела со средневековой музыкой для представления в День открытых дверей. В гостиной он нашел проигрыватель и кучу отобранных Дэниелом пластинок. Он поставил «Избранное для сакбута и псалтериона» и стал искать чистую магнитофонную кассету. Проклятие, ни одной. Вдруг он вспомнил про ту, на которой записал адскую телефонную беседу Барта Манганиза и девицы Хаммер. Она наверняка в машине. В бардачке.

Добыв кассету и возвращаясь с ней в дом, Ларио не мог подавить ужасных мыслей о том, что Алисон вполне могла ее найти и случайно услышать. Страшно представить себе весь ад разверзшийся, если бы она услышала хотя бы малость! Чувство облегчения наступило немедленно после того, как звукосниматель опустился на пластинку и Кристофер Хогвуд[90] со товарищи приступили к уничтожению улик безуспешной попытки шантажа.

Ларио некоторое время слушал размеренную элегантность музыки, потом отправился в ванную и вошел в нее как раз в тот момент, когда Уинсом что-то быстро сунула в карман плаща Маленькой Феи.

— Что там, Винни?

— Это мое, — свирепо вскинулась Уинсом, — я нашла, значит, мое и будет у меня!

Ларио понравилась ее непоколебимая решимость.

— Не боишься постоять за себя. Как твой отец.

— И как дядя Дэниел.

Через полчаса Ларио прекратил последние попытки освободить «фольксваген». Придется привести в выходные парочку финков. Отличный будет денек: попьют пивка и выудят машину из клумбы. Дюжина банок, чтобы выкопать, еще дюжина, чтобы вытянуть. Гораздо дешевле, чем вызывать автосервис. Поверит ли Алисон? Ну, попробовать не грех.

Уинсом и Ларио заперли дверь дома и отправились пешком домой. Ларио проверил, в кармане ли кассета. Теперь она вся была записана музыкой Дэниела. Или почти вся.

ПОСЛЕДНЕЕ ПОСЛАНИЕ ЕВДОКСИИ К СОМНЕВАЮЩИМСЯ

Возлюбленные мои,

Рассказ мой приблизился к тому моменту, когда Павел шел сквозь утренний туман к Голгофе, к Лысой горе, и, добравшись до холмов, где земля поднялась и отбросила густую тень на край пустыни и где колючий терновник был все еще покрыт после зимней ночи инеем, остановился. На фоне чистой меловой поверхности холма, перед ним стояли двое, закутанные в плащи, и дрожали в прохладе рассвета. Между ними, вогнанный в широкую расселину на поверхности холма, вздымался блок известняка. Заметив приближение Павла, оба продемонстрировали усилия по проверке крепости и надежности камня.

— Как дела? — спросил Павел из Тарса, подходя ближе.

— Вся задница отмерзла, а так ничо. Сам как? — это тот, что пониже ростом.

— Я-то ничо. Хоть и помотало, а ничо. — Павел достал из рукава плетеный мешок и кинул каждому по гранату. — Без проблем?

— Без проблем. Ни людей, ничо. Ни сегодня, ни вчера, ни раньше. Куда все сволочи подевались?

— После трех-то распятий? Ты че? Ты врубись, че было. Точно никто не шарился?

Высокий обдумал вопрос, потом сказал Павлу из Тарса:

— Девчонка была. Вчера. Вроде как лет десять-двенадцать. Цветы рвала. Мы сказали, штоб валила.

— Цветы рвала? — Павел удивился, зачем это, цветы? — У пещеры?

— Вон там. Слушай, мы ее послали, понял? — Он сплюнул на землю зернышки граната, как бы отрицая важность появления ребенка. — Ну, а че в городе?

Тарсянин зевнул; он поздно лег. «Дюжина выпивох» Солли Цукера бацали всю ночь в Швабском баре, все старые песни — «Мой приятель с Палестины» и все такое. Добрался до лежанки аж в третьем часу.

— Город? Город ничо. Я тебе так скажу: дома спокойней. — Павел поднес к губам воображаемый стакан. — Нать те одиннадцать вонючих постолов? Их есть у меня. В прошлую пятницу у этих ребят были проблемы. Ну… все парятся над Новым Заветом, уж я им дал, — Павел покачал головой, — пять недель строчат, а не добрались до Рождества в амбаре. Гребаные рыбари — все мозги протрахали — как то писать, как се писать. Екарный бабай! Нать те одиннадцать остолопов? Их есть у меня.

— А че там за шухер был у Дамасских ворот, — как бы вскользь бросил высокий стражник, — аж досюда было слыхать? Какая-то повозка на кучу черепицы навернулась.

— На кучу черепицы? — Павел, казалось, припоминал. — Хм-м, на кучу черепицы. Наверное, Стефан.

— Стефан?

— Ну помните, Стефан. Коротышка такой. Зубы кривые. С запашком. Рыбак ли че. Не знаю.

— Ну а чево орали?

— Да Стефан залез на ящик от мыла у Дамасских ворот и хотел притчу говорить. Видали такого? Трех дней не прошло, как наш малый гикнулся, и нате вам! Опять двадцать пять, заводим ту же песню, с чего и пошла вся заваруха, — Павел недоверчиво затряс головой, как бы не веря своим собственным словам.