Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Непорядок! Правильно! — кричат дружки Григория, которым обещан еще с вечера бочонок медовухи.
— Не с той стороны сеть плетешь, Прохор!
— У него завсегда так: сорок да сорок — рубль двадцать, — отвечают сторонники Судаковых.
И тут встает с разъяренным видом Степан Лукьянов.
— Ты что там прячешься за спиной старосты, Григорий?! Выдь сюда, чтоб видел тебя мир. Поговорим при всех и начистоту. — Лукьянов останавливается.
Ждет, когда Григорий выйдет. — Выходи, чего ж ты медлишь? Когда слезы лил. на середину дома выпер, а теперь снова в нору…
Григорий не спешит. Но Филимон чует, что не уступить народу нельзя. Лукьянова поддерживают изо всех углов. Он отступает влево от стола, и теперь Григорий как Иисус Христос при вознесении. Его видят со всех сторон.
— Вспомни, Гришуха, нонешнее лето. Вспомнил, нет? Вспомни-ка, где ты карасей ловит? — наступает Лукьянов.
Григорий молчит. Круглое лицо его, заросшее мягкой, пуховой бородой, становится малиновым, как вареная свекла.
— Как ее, это самое, скажи, сват Григорий. — Староста и не хотел бы этого разговора, но такое упорное молчание тоже не на пользу его свату. Вместо обвинителя, который собирался испепелить своих противников, он сам подставляет бока, сам становится обвиняемым.
— В озерах ловил. Мало ли озер-то? — пытается увильнуть от прямого ответа Григорий.
Ну нет, не на того нарвался! Лукьянов не собирается умолкать.
— А на Конопляном озере ловил? — спрашивает он строгим тоном.
— Где все запомнишь! — снова увиливает Григорий.
— А ну, Филимон, скажи-ка, кого мы с тобой видели на Конопляном озере, когда ехали из волости? Помнишь, кого мы встретили с бреднем?
В доме становится тихо-тихо. Все замерли, придержали дыхание. Ничего не скажешь, цепко схватил Лукьянов Григория с Филимоном за загривок.
— Как ее, это самое, Григорий ловил рыбу на озере, — признается Филимон.
— Ты слышал, Григорий?
— Не глухой, — вздыхает с отчаянием Елизаров.
— Пусть-ка скажет, на чьем наделе Конопляное озеро? — слышится бабий задиристый голосок.
— В самом деле, Григорий, скажи! — настаивает и Лукьянов.
— Да он, язви его, язык-то не проглотил ли? — подзадоривает все тот же бабий голосок.
— Я скажу, коли так, как ее, это самое, — бормочет Филимон. — Надел тот Степахи Лукьянова.
— Григорию, вишь, память отшибло. У него на свое только память, подъелдыкивает бабий голосок.
4
Катя наблюдает за сходом, и у нее ощущение такое, будто перечитывает она заново статьи большевистских хазет. Сколько раз она читала о классовой борьбе в деревне, о росте кулака, о его притязаниях на власть, на землю, на рабочие руки. Все, что происходит сейчас, на ее глазах, словно происходит специально для нее. "Знают все-таки наши люди деревню!" отмечает про себя Катя. Ей приятно сознавать и другое: в большевистских газетах, в листовках партии, в статьях Ленина в последнее время много пишется о пробуждении классового сознания в толще трудового крестьянства… И в этом не ошибаются большевики. Катя видит, что Кондрат Судаков здесь не один, что десятки таких, как он, не дают его в обиду, встают против произвола и насилия. "Побольше бы в деревню послать наших пропагандистов, чтоб крестьянин не варился в собственном соку, знал, что происходит на белом свете", — думает Катя.
Но отвлекаться ей для своих размышлений надолго не приходится. Течение сходки вдруг начинает обостряться…
— Как ее, это самое, мужики, — нудит Филимон, — непорядок! Пусть Кондрат повинную принесет, как ее, это самое… Григорий при смерти был!
Сход мгновенно угадывает маневр старосты: потеряв надежду сорвать с Судаковых кущ в деньгах, Филимон пытается унизить Кондрата. Что значит лриие сти повинную? Это значит — встать Кондрату на колени перед Григорием, признать себя виновным в действиях, которые осуждаются "обчеством"…
— Не бывать этому! Кондрат ничего худого не сделал! — визжат бабы.
Теперь ожесточенно кидается в спор сам Кондрат Судаков. Он высокий, худой и гибкий, как тальниковый прут на ветру. Легко согнется в одну сторону, повернется быстро-быстро, согнется в другую сторону. Одну руку держит, прижав к животу. На ней цел только один большой палец. Остальные срезаны снарядом как ножом. Кондрат из тех, кто пострадал на фронте в первые месяцы войны. Одет он в азям под опояской, широкие холщовые штаны и бродни с завязками выше щиколоток. Голова в плешинах после ожогов все там же, на фронте. Седоватые волосы растут клочьями, напоминая кустарник по косогору.
— Это почему же, по какой такой причине я буду виниться перед Гришкой?! — надтреснутым голосом кричит Кондрат. — Только потому, что он богатый, а я бедный?! А может, потому, что он сват старосте…
— Ты, это самое, как ее, охолонись, Кондраха, — предупредительно машет костлявой рукой Филимон.
Кондрат разъяряется еще больше:
— Ну что, занутрило тебя, паскуда!
Но тут Кондрат перехватывает: обзывать старосту не полагается. Как-никак он избран народом, и его достоинство должен оберегать каждый, по нраву ли он тебе или нет.
— Язык держи на привязи! — орут сторонники Филимона.
— Что вы взъелись-то, ироды?! Кондраха в горячке лишку взял! Матом бы тебя, Филимон, если по заслуге, — раздается голос из бабьего угла.
Гвалт несусветный. Никто никого не слушает, все кричат. Бабы повскакали с полу, машут руками.
И вдруг опять все стихают и смотрят на Мамику. Она встала, подняла свою клюку, грозно трясет ею над головами, глаза расширились, горят гневным огнем; да и голос откуда-то взялся — слышно в дальнем углу.
— Бесстыдство! Срам! Обчество тут или гульбище?!
А Филимон-то, староста-то наш, орет пуще всех!
Филимон опускает голову, жалко всплескивает руками, затихает. Знает Селезнев силу этой старухи! Живет около ста лет, а ума не теряет. Не только отцы, деды еще не раз прибегали к мудрости Мамики.
— Как ее, это самое, винюсь, Мамяка, — бормочет Филимон.
— Рассуди их, Мамика! Рассуди-ка сама! Неделю будут кричать, а мира не наступит! — наперебой друг другу вопят бабы.
— Прости, бабка Степанида! Схватило за сердце…
Удержу нет," — изгибается в сторону старухи с виноватым видом Кондрат Судаков.
— Как скажешь, Степанида Семеновна, так и будет, — подает свой голос Лукьянов. По опыту он знает, что никто так не умеет утихомирить лукьяновских мужиков, как Мамика. Знает он и другое: человека бедного и униженного она обязательно защитит, поэтомуто Мамику недолюбливают лукьяновские богачи, но пойти в открытую против нее не рискуют. Правда, случается, что слово Мамики оказывает действие ненадолю: его либо забывают, либо обходят — и все-таки ее слушаются хотя бы в тот момент, когда кипят страсти, когда может вспыхнуть пожар междоусобицы.