крепко выпивал, а когда напивался, приходил домой и бил мою маму. Иногда бил так сильно, что ее увозили в больницу. Без всяких причин. Он просто хотел доминировать, чтобы она выполняла любую его прихоть. Меня он тоже бил, и повод мог быть любой. Он мог до синяков избить меня за оставленные на столе хлебные крошки или за то, что я заходил в дом в испачканных ботинках. Редкий день проходил, когда он нас не бил. И это продолжалось годами.

На мгновение я растерялась и ничего ему не ответила. Все это было так неожиданно. Я помнила его отца, этого старика в инвалидной коляске, которого я видела, когда мы навещали родителей Дэнни. Мне он, конечно, очень не понравился. Но насилие в семье? Серьезно?

Мой скептицизм, должно быть, отразился на лице, потому что Дэнни сказал:

– О, конечно, в последние годы своей жизни он таким не был. Он был старым и очень больным. Но раньше он был животным, Джемма. Ты даже представить себе не можешь.

«Хотя, может, и могу», – подумала я. Да, Донал был дряхлым, когда я видела его. Но было заметно, что он все держит под контролем в этом доме. Бриджит суетилась вокруг него, выполняя все его прихоти. Его даже тогда все боялись. Не поэтому ли мать Дэнни была такой? Если Дэнни говорит правду, то они все, наверное, натерпелись от такого отца и мужа. Я все еще не понимала, зачем он мне все это рассказывает и какое отношение его детство имеет к тому, что он натворил.

– Мне очень жаль. Это ужасно, – тихо сказала я, потому что это и правда было ужасно.

Дэнни не отреагировал на мои слова, он опустил глаза, продолжая свой рассказ:

– И он постоянно изменял маме. Снова, и снова, и снова. Он шлялся по ночам с другими женщинами, а потом приходил домой и хвастался. Он говорил ей, что слишком хорош собой, чтобы довольствоваться одной маленькой невзрачной женщиной, какой была она. Он говорил, что ее предназначение – готовить, убирать и гладить его одежду, и не более того. Я могу вспомнить, может быть, всего три или четыре раза за все мое детство, когда они ходили куда-нибудь вместе, на ужин или вечеринку. Я рос в отравляющей, ужасной атмосфере. Я провел целые годы в страхе, ожидая, когда меня снова ударят, когда в мой живот в очередной раз прилетит его кулак.

– Черт, Дэнни!

Теперь он смотрел в прострацию, его глаза остекленели, как будто картины из детства разворачивались перед ним, и мне вдруг захотелось подойти к нему и обнять, чтобы утешить, ослабить его боль. Затем я вспомнила, что он со мной сделал, и мое сердце снова ожесточилось.

«Неверный? Снова и снова? Яблочко от яблоньки…» – с горечью подумала я и не сдвинулась с места. Чем раньше он закончит, тем быстрее я смогу выставить его отсюда.

– Это продолжалось годами, Джемма. И знаешь, что было хуже всего? Мы оба мирились с этим. Я и мама. Когда родился Лиам – черт знает, как это вообще получилось, но я и думать об этом не хочу, я очень боялся, что он и его начнет избивать. Но он его ни разу не тронул, я не знаю почему. Лиам был особенным во многих отношениях, и тот факт, что мой отец никогда не трогал Лиама в гневе, это единственное светлое пятно во всей его больной, извращенной жизни. Но он продолжал избивать нас с мамой, а мы продолжали с этим мириться. И по сей день я действительно не знаю причины этого. Понимаешь? Как будто у него была какая-то… власть над нами. Мы никогда никому не рассказывали, мы никогда не заявляли на него. Мы всем говорили, что наши синяки от падений, и нам почему-то верили, хотя по количеству ушибов выходило так, что падали мы каждый второй день. Может быть, мы молчали потому, что нам было стыдно. Стыдно за то, какой жизнью мы живем на фоне других семей, которые казались благополучными и счастливыми. Но, скорее всего, мы просто боялись. Боялись того, что он может сделать с нами, если мы дадим ему отпор. Мы позволяли ему нас избивать и ничего не делали, чтобы защититься. Абсолютно ничего!

Дэнни яростно ударил по столу, его лицо покраснело от злости, и я снова почувствовала жалость к нему.

«Бедный Дэнни, – думала я. – И бедная Бриджит. Она до сих пор озлоблена на весь белый свет. Сколько всего ей пришлось пережить».

Дэнни продолжал говорить, поглощенный своим рассказом:

– Я ушел, как только смог. Когда мне исполнилось восемнадцать, я поступил в университет. Но даже тогда, когда я был уже достаточно взрослым и сильным и мог защищать свою мать, я все равно не делал этого. Я не мог пересилить себя. Как будто всю жизнь у него была эта… эта власть над нами обоими. Мы никогда не сопротивлялись, мы никогда никому ничего не говорили. Кроме Куинна.

Он замолчал на мгновение и потер лицо ладонью.

– До поры до времени он не знал всего этого, не знал, как регулярно это происходит, насколько все было ужасно. Но настал момент, когда он все сам увидел. Однажды он неожиданно зашел в тот момент, когда отец избивал маму. Я никогда не забуду его лицо, Джемма. Он был шокирован, когда увидел кровь и такую жестокость. Отец не знал, что Куинн все видел, и я умолял его, чтобы он никому не рассказывал, что был там, потому что если бы отец узнал об этом, он бы нас убил. И поэтому он сохранил секрет. Куинн всегда был моей опорой, с самого детства. Однажды я тоже ему помог. Его, наверное, не было бы сегодня, если бы не я, но это давняя история. Куинн готов на все ради меня. Всегда будет готов. Что бы ни произошло.

Я знала эту историю. И понимала, почему Куинн оболгал меня в полиции. Дэнни спас ему жизнь, и теперь он делал все, чтобы защитить его. Ко мне вернулось чувство горечи. Зачем он мне все это рассказывал? Да, это было ужасно. Чудовищно. Но все это было в прошлом. Он уехал и начал новую жизнь в Лондоне. Какое это имеет отношение к тому, что происходит сейчас?

– И поэтому, как я уже сказал, он сохранил секрет, – продолжал Дэнни. – Мы все хранили эту тайну. Я так привык это скрывать в детстве, что это срослось со мной. И когда я вырос и переехал в Лондон,