результате Россию ожидало бы изгнание из Европы, немцев – участь «самых спокойных и верных подданных Наполеона» (эти слова написаны за пять лет до 1914 года!), а Британию – изоляция[121].

В этой схеме можно увидеть намек на политическое устройство Европы, возможно, довольно близкое к мечтаниям Шарля де Голля или современных брюссельских технократов.

Вальтер Скотт

ПИСЬМА ИЗ ЕВРОПЫ

письмо II[122]

Пол – Майору, своему брату

После того высокого мнения, кое внушили мне частые и подробные рассказы ваши о славной крепости Бергопзом, бывшей некогда театром Ваших воинских подвигов, я должен признаться, что вид ее совершенно обманул мое ожидание.

Благодаря газетам и любопытным рассказам вашим о военных экспедициях я довольно знаком с терминами новейшей фортификации: бастионы, полумесяцы, куртины и палисады всегда представлялись моему воображению столь же благородными и поэтическими, как замки, высокие башни и другие древние укрепления. При всем том сомневаюсь, буду ли я всегда говорить о них с такой же почтительностью.

Некоторые рассуждения о началах фортификации и средствах употребляемых ныне для обороны, ослабили во мне сие уважение; однако же я не ожидал, чтобы самое крепкое место в Голландии и, может быть, во всем известном мире, образцовое творение Кегорна, – представилось взорам иностранца столь незначительным. Из всех английских поэтов, кажется, один Кэмпбелл отважился употребить технические выражения новейших фортификаций; вы, конечно, позволите мне припомнить несколько стихов любимого автора:

«Башня, подобная штандарт-юнкеру, страшила скитающееся войско».

Подъемные мосты, под обширными сводами коих раздаются удары почтальонова бича; усатый часовой останавливает его, спрашивает паспорт и записывает имя; таким образом всякий иностранец, столь же безвинный в своих намерениях, как и я, не прежде может въехать в город, как после всех этих предосторожностей. Это только детское впечатление; однако же никакой англичанин не может удержаться от негодования, видя себя подверженным столь странным предосторожностям.

Напрасно было бы говорить, что сей порядок есть дело обыкновенное во всяком укрепленном месте и что путешественник скоро привыкает к нему; но я упомянул об этом, надеясь, что описание первого впечатления моего при въезде в город будет для Вас любопытно. Сии страшные укрепления скоро будут бесполезны и, вероятно, останутся без всякого надзора – Бергопзом[123] был важной пограничной крепостью, когда принцы Оранские именовались еще штатгальтерами Соединенных Провинций; ныне же он служит средоточием Голландии с тех пор, как она соединилась в одно государство. Он охраняется корпусом Ланд-Фолии, сходным с нашим территориальным ополчением. Все силы Голландии отряжены на границу Франции, и еще набирается новое войско с тем же намерением.

Ввечеру получил я от коменданта позволение прогуляться на валах – театре первых подвигов Ваших; но простите, что внимание мое более всего занято было достопамятным приступом неустрашимого согражданина нашего лорда Линдона, над храбростью которого восторжествовал случай в то самое время, когда успех казался несомненным.

Во время прогулки сопровождал меня один городской житель – родом из Шотландии, – очень хорошо говоривший по-английски. Он показывал мне все места, замечательные по приступам или по смерти какого-либо храброго начальника. Я не мог слепо верить всем рассказам его: Вы сами знаете, как трудно достать верные подробности о подобных предметах даже от очевидцев, каковы же должны быть повествования, полученные, так сказать, через другие руки?.. Впрочем, в некоторых обстоятельствах можно было поверить ему потому, что они почти всем известны.

Надобно заметить, что история кратко упоминает о многих достопамятных военных действиях; но в рассуждении сего приступа должно сказать, что англичане восторжествовали было над французами, но случай соделал все усилия их бесполезными. И действительно, осаждавшие овладели уже большей частью бастионов, и если бы успели соединить силы свои и таким образом произвести генеральный приступ, то город был бы взят. Уверяют даже, что французский генерал отправил своего адъютанта для предложения капитуляции, но, замешанный в свалке, тот был убит, а в это время обстоятельства французов поправились, почему комендант и не повторил своего предложения.

Полагают, что беспорядок произведен солдатами, кои, войдя в город, рассеялись по питейным домам. Проводник мой упорно отвергал сие нарушение воинской дисциплины; он говорил, что одна из колонн, назначенных к переправе через морской рукав, тщетно покушалась перейти его во время отлива и принуждена была идти вброд, когда вода поднялась довольно высоко; что по причине жестокого холода и мокроты солдаты могли казаться пьяными; но что из всех пленных, запертых в церкви, при которой он был педелем, не заметил он ни одного пьяного.

Участь одного бельгийского офицера в нашей службе, отряженного для взятия бастиона, заслуживает особенного внимания. Он шел впереди отряда с величайшей неустрашимостью, и хотя большая часть солдат его разбежалась или пала от огня неприятельского (ибо осаждаемые были при своих местах), он спустился в главный ров, перешел его по льду и с горстью храбрых товарищей проник во внутренние укрепления; достигнув гласиса и изнурившись от ран, он упал в ров. Солдаты не могли вытащить его, и он остался на льду до следующего утра, пока французы не нашли его еще живым и не взяли в плен. Они хотели было казнить его как изменника, но по убеждению нашего генерала, объявившего, что сей офицер с давнего времени находится в английской службе, оставили свое намерение. Тогда сей несчастный получил позволение переехать из госпиталя в собственный дом, где вскоре и умер от ран.

Я не преминул посетить то место, где Скеррет, Говард, Мерсер, Карлтон и другие отличные офицеры пали во время сего неудачного приступа. Говорят, что генерал Скеррет, получив тяжелую рану, отдавал рядовому французу часы и кошелек, прося его перенести себя в госпиталь; но жестокосердый солдат ответствовал ему ударом штыка.

В то самое время, как я, слушая рассказ о сем несчастном сражении, печально ходил по бастионам, удивлялся крепости валов, едва не завоеванных мужественными англичанами, и оплакивал падших героев, – ночь, нечувствительно наступившая за сумерками, покрыла нас мраком, столь согласным с моими меланхолическими размышлениями. Сверкающая молния, пронзая мрак интервалов, освещала по временам бастионы, через которые мы проходили. Вид высокого и сухощавого проводника моего, человека уже преклонных лет, который, судя по голосу и телодвижениям, живо тронут был воспоминанием сих печальных событий, был точно такой, какой воображение могло представить для изображения их повествователя. Несколько капель дождя, изредка падающих, отдаленный звук барабана, возвещавший смену, грубое и сиплое «la merde», произносимое часовыми, – довершали впечатление сего зрелища. Уверяю вас, что это не выдумка, помещенная