Жалкое состояние общественного духа было причиной того, что их поведение, столь почтенное само по себе, казалось в глазах ослепленного народа недостойным уважения. Помещики опасались учреждения прежних податей; бедные работники и купцы смотрели на запрещение работы по воскресеньям как на налог, обременяющий их трудолюбие; похитители церковных имуществ еще более боялись усердия священнослужителей, отказывавших им в причастии; протестанты Южной Франции с ужасом воспоминали гонения, которые они претерпевали, и страшились возобновления оных.

Многие боялись нового порядка, который мог произойти от влияния духовенства и дворянства; партия сих людей состояла из защитников старой демократии, кои назвали себя конституционистами, а впоследствии либералами. Первое название приняли они по причине жаркой преданности своей конституции, а второе по причине мнимого превосходства над всеми старыми предрассудками. Между ними находили убежище все те, кои после продолжительного сопротивления Бурбонам принуждены были наконец покориться Людовику XVIII и которые провозглашали, что они склонились не под иго власти королевской, но под покровительство изданной им конституции. К сей партии присоединились еще люди, игравшие важную роль во время революции, и отличившиеся превосходными талантами и опытностью в делах политических.

В числе их был и знаменитый Фуше, герцог Отрантский, который, находясь долгое время в должности министра полиции при Бонапарте, хорошо знал все интриги французов. Впрочем, все заставляет думать, что он не желал сделать противную партию жертвой революции, а хотел только произвести бурю в тюильрийском кабинете.

Когда Наполеон приближался к Лиону, Фуше требовал у короля аудиенции для изъяснения некоторых важных дел. Людовик отказал ему в свидании и вместо оного отправил к нему двух дворян для узнания его предложений. Фуше напомнил королю о предстоявшей опасности и обещал, на некоторых условиях, остановить успехи Бонапарта; посланные спрашивали, в чем состояли средства, кои хотел он употребить для сего дела; он не заблагорассудил открыть их, однако же ручался за их действительность. Одно из условий, предложенных им, состояло в том, чтобы герцога Орлеанского наименовать главнокомандующим всех войск, а ему вверить главное внутреннее управление. Это предложение было отвергнуто; но особа, от которой я слышал сей анекдот, уверяла меня, что Фуше мог сдержать свое слово.

Получив отказ, герцог Отрантский соединился со своей партией и приступил к заговору.

В следующем письме буду я говорить об армии: положение оной при Бурбонах заслуживает особенного внимания.

Прощай, любезный друг, не забывай обо мне.

ПИСЬМО IV

К нему же

Последнее письмо мое окончил я некоторыми замечаниями насчет конституционистов или либералов, которые по разным причинам противились мерам Людовика XVIII, не имея, впрочем, никакого намерения способствовать видам Бонапарта. Их, вероятно, поддерживала партия недовольных явным присоединением армии к генералу, под предводительством которого она столько раз побеждала. Никто не умел так искусно снискивать и сохранять приверженность войска, как Бонапарт; осторожный и строгий в словах, суровый и неприступный в обхождении с другими подданными, он всегда готов был играть роль доброго товарища с солдатами, выслушивать их жалобы, исправлять проступки и даже принимать советы. Такая доступность ограничивалась чиновниками низших классов; с маршалами и генералами он был столь же горд и скрытен, как и с другими подданными. Таким образом, стараясь привязать армию к самому себе, он не возвышал ни одного любимца из опасения лишиться ее преданности. К сим причинам личной привязанности солдат, столь глубоко укорененной и искусно поддерживаемой, должно присоединить их уверенность в его воинских талантах, обнаружившихся с таким блеском и соединивших на обширном поприще побед его могущество со славой французского оружия. Беспрерывному ряду блистательных успехов они могли бы противоположить бедствия войны испанской, злополучную ретираду из Москвы, поражение при Лейпциге и другие последовавшие за тем несчастья; но, как французы и как солдаты, они мало расположены были к тому, чтобы остановить взор свой на сих тенях, помрачавших картину; к тому же национальная гордость их всегда находила причины к оправданию всех неудач. В Испании не сам Бонапарт предводительствовал войском, в России самые стихии сражались с ним; при Лейпциге он был покинут саксонцами; во Франции же изменил ему герцог Рагузский. Большая часть тех солдат, которые в 1814и 1815 годах составляли ряды французской армии, находилась в плену в продолжение последних кампаний Бонапарта; почему они знали его не иначе, как победителя при Маренго, Ульме, Аустерлице, Йене, Фридланде и Ваграме. Ты, я думаю, не забыл, с каким восхищением пленные французы на ставке в **** говорили о воинской славе императора и признавались, что руки их могут служить Бурбонам, но сердца преданы Бонапарту. Даже радость их при возвращении в отечество отравлялась той мыслью, что сим они одолжены были низвержению императора.

Вспомни, что они изъявляли сии чувствования в то время, когда опасно было их обнаруживать; это ясно показывает весь восторг, каким они были исполнены во время вторичного своего присоединения к армии, воодушевленной таким же энтузиазмом.

Очевидная цель политики Бурбонов состояла в том, чтобы искоренить в сердце солдат, если возможно, сии опасные чувствования и поселить в них привязанность к царствующему дому; армия была предметом всех их попечений; солдат старались ласкать и поощрять как можно более; но все ласки и похвалы они принимали так точно, как свирепая собака, ворча, принимает хлеб из рук нового хозяина. Напрасно напоминали о прежнем почтении к Генриху IV людям, которые, хотя и слышали о добродетелях сего монарха, но не менее знали, что его воинские деяния были столь малы в сравнении с подвигами Бонапарта, сколь нравственные качества превышали характер корсиканца.

Недуги почтенного старца не позволяли ему везде лично присутствовать, но наблюдение за ходом дел государственных чрез то нимало не ослабевало. При всем том солдаты и чернь парижская не умели оценить мирных качеств его и с сожалением воспоминали пылкую деятельность Бонапарта. В самом деле, деятельность экс-императора заслуживает удивления. Почти в одно время занимался он различными предметами: то галопировал пред войсками, то осматривал публичные работы; иногда видели его прогуливающимся в коляске; спустя несколько минут – рассматривающего в Лувре образцовые произведения художников. Для народа столь деятельного и тщеславного, как французы, сия везде-бытность заменяла все добродетели.

Слабое здоровье короля, препятствовавшее ему лично управлять армией, лишало его многих выгод. Ней, который, вероятно, искренно предан был своему государю до тех пор, пока не оставил его, хотел, чтобы он показался верхом в то время, когда французские полки проходили Париж. Но в оправдание короля ничего нельзя сказать трогательнее собственных слов его, начертанных в Манифесте: «Удрученный летами и двадцатипятилетними бедствиями, я