потом она хлопала, и мы с Ринго, завернув в погреб, чтобы схватить лопаты, бежали в сад, сметали ветки, траву и крест-накрест положенные палки, открывали яму и стояли наготове в ожидании остальных: впереди шла Лувиния с фонарем, за ней Джоби и Люций с сундуком и рядом с ним бабушка, а сзади следовали кузина Мелисандра с Филадельфией (в тот единственный раз вместе с ними шел, смеясь, и отец). Но в первую ночь кухонных часов в сундуке не было. Их несла в руках бабушка, а Лувиния держала фонарь так, чтобы бабушка могла следить за стрелками; бабушка заставила нас опустить сундук в яму, накидать туда снова земли, разровнять ее, снова прикрыть сверху ветками и травой, а потом опять выкопать сундук и отнести назад в дом. Однажды ночью нам даже показалось, что всю зиму и все лето мы только и делали, что стаскивали сундук с чердака, складывали в него серебро, несли сундук к яме, раскрывали ее, потом закрывали снова и, повернувшись, тащили сундук назад, в дом, вынимали серебро и клали его назад, туда, откуда взяли, — в ту ночь мы все так подумали, не знаю уж, кому первому пришло это в голову, может быть, всем сразу. Но, как бы там ни было, часовая стрелка прошла четыре цифры, прежде чем бабушка хлопнула в ладоши, приказывая нам с Ринго бежать и открывать яму. Когда остальные пришли с сундуком, мы с Ринго даже не стали класть на землю последнюю охапку веток и жердей, чтобы потом лишний раз за ними не нагибаться, а Люций по той же причине даже не опустил свой край сундука на дно, и, по-моему, одна только Лувиния знала, что будет дальше, потому что мы с Ринго не видели, что кухонные часы все еще стоят на обеденном столе. Тут заговорила бабушка. Мы впервые услышали от нее какие-то слова между приказом Ринго: «Иди, зови Джоби и Люция», и приказом минут через тридцать нам обоим: «Вымойте ноги и ступайте спать». Но тут она произнесла вполголоса всего два слова: «Закопайте его». И мы опустили сундук в яму, а Джоби с Люцием закидали ее землей, но даже и тогда мы с Ринго продолжали стоять, не трогая веток. И бабушка сказала так же негромко: «Ну, прикройте яму». Мы опять заложили ее ветками, а бабушка сказала: «Выкапывайте!» Мы выкопали сундук, снесли его в дом, положили все вещи назад, откуда взяли, и вот тогда-то я увидел, что кухонные часы еще стоят на обеденном столе. Все мы ждали, уставившись бабушке на руки, чтобы она хлопнула в ладоши, после чего мы снова наполнили сундук, отнесли его в сад и опустили в яму, быстрее, чем когда бы то ни было.

II

А когда настало время на самом деле закапывать серебро, мы опоздали. После того как все кончилось и кузина Мелисандра с кузеном Филиппом наконец поженились, а отец насмеялся вволю, он сказал, что так всегда бывает, когда разношерстный сброд, сбившийся вместе в первобытной жажде безнаказанности, вступает в единоборство с механизмом тирании. Он сказал, что эти люди всегда проигрывают первые бои, а если противник заметно превосходит их числом и мощью, стороннему наблюдателю может показаться, что они проиграют и все остальные битвы. Но они их не проиграют. Людей нельзя победить, если они так сильно и безраздельно жаждут свободы, что готовы пожертвовать ради нее всем: достатком, удобствами, душевной сытостью и прочим и согласны довольствоваться тем, что у них осталось, как бы мизерно оно ни было; вот тогда сама свобода в конце концов победит тиранию, так же, как пагубная сила вроде засухи или наводнения может ее удушить. И даже позже, еще через два года — а мы тогда уже знали, что проиграли войну, — он все еще так говорил. Он сказал: «Я этого не увижу, но увидите вы. Вы увидите это в следующую войну и во все будущие войны, когда Америке придется воевать. На переднем крае во всех сражениях будут стоять люди с Юга: иногда они даже будут вести других в бой, помогать тем, кто нас победил, защищать ту самую свободу, которую, как казалось нашим противникам, они у нас отняли». Так и случилось: через тридцать лет генерал Уилер[41], которого отец назвал бы отступником, командовал армией на Кубе, а старый генерал Эрли[42] назвал его в кабинете у ричмондского редактора не только отступником, но и отцеубийцей; он сказал: «Я хотел бы прожить свой век так, чтобы после смерти снова встретиться с Робертом Ли, но так как хорошо прожить жизнь я не сумел, я хотя бы порадуюсь на то, как дьявол подпаливает синий мундир на Джо Уилере».

Мы неуспели. Мы не знали, что янки уже в Джефферсоне, а тем более, что они в какой-нибудь миле от Сарториса. Они никогда не приходили помногу. Тогда ведь у нас не было ни железной дороги, ни такой реки, чтобы по ней могли плавать большие суда, да если бы они сюда и дошли, в Джефферсоне им не на что было позариться, ведь все это случилось раньше, чем отец довел их до того, что генерал Грант издал приказ, где за поимку отца была назначена награда. Мы уже привыкли к тому, что идет война. Мы относились к ней, как к чему-то постоянному, установившемуся, вроде как железная дорога или река; она двигалась на восток от Мемфиса вдоль железнодорожных путей, а на юг вдоль Миссисипи к Виксбергу. Мы наслушались рассказов о том, как янки грабят; большинство людей вокруг Джефферсона тоже готовились побыстрей закопать серебро, хотя я не думаю, чтобы кто-нибудь так в этом практиковался, как мы. Но ни у кого из тех, кого мы знали, не было даже родственников, которых бы ограбили, и я не думаю, чтобы и Люций ждал прихода янки.

Было около одиннадцати часов утра. Стол уже накрыли, и все вроде бы утихомирились, чтобы сразу услышать, когда Лувиния выйдет на заднюю веранду и позвонит к обеду; вдруг стремглав прискакал Эб Сноупс, как всегда на чужой лошади. Он вступил в отцовский отряд не как боец, сам он называл себя «капитаном конницы» — кто его ведает, что он под этим подразумевал, — и, хотя у всех было на этот счет свое мнение, никто из нас не знал, что он делает в Джефферсоне, когда отряду полагалось быть в Теннесси у генерала Брагга[43], и уж, наверное, совсем никто