– Что происходит?

– Мы не знаем. Идем прямо сейчас – пожалуйста!

Стояла темная безлунная ночь. Я спросил, какой дурак погасил все лампы на стене.

– Это я велела, – прошептала она.

Она была там, наверху, настраивая катапульты (посреди ночи, потому что у нее не было времени в течение дня; для Трухи сон – это роскошь, доступная любому, кроме нее самой), когда заметила движение за зубцами, в стане врага…

– Как у тебя получилось? – перебил я. – Темно же до жути, ни зги не видать!

Труха терпеливо объяснила, что ночные дежурства приучили ее разбирать в темноте чуть больше. Итак, она увидела, как что-то странное перемещается в промежутке между стеной и сторожевыми кострами Огуза. Потому-то она и прибежала меня будить.

– Женщина, твою налево! Ты увидела лису или бродячую собаку, – отмахнулся я. – А скорее всего, ничего ты не увидела в этой темнотище.

Она еще раз, твердо и четко, повторила – за стеной какая-то подозрительная возня, и она все увидела своими глазами. Когда тихая, себе на уме, женщина берется что-то втолковывать трижды, вопреки тому, что ей только что велели отстать, – начинаешь спрашивать себя: может, стоит-таки ее послушать? А потом – начинаешь беспокоиться.

– Хорошо, даже если так – что нам предпринять? Середина ночи на дворе, – сказал я.

– Вообще-то кое-что можем, – ответила Труха.

Если залить кувшин с узким горлышком горючим маслом, закупорить пробкой из ткани со свисающим концом и этот самый конец поджечь, после чего – выпалить таким снарядом из катапульты по высокой траектории, можно получить неплохую световую бомбу. Когда кувшин грянет оземь и разобьется, масло расплещется и лужа загорится. Да, рисков у затеи было предостаточно – нас банально могло окатить кипящим горючим при неудачном запуске, и, если кувшин выпадет из пусковой ложи и сверзится на катапульту, мы потеряем с трудом построенное орудие и выставим себя посмешищем перед врагом. Но мы все равно решились. Я помог ей загрузить снаряд, мы взвели пусковой рычаг где-то на сорок пять градусов. Просвистев по воздуху, кувшин сделал при ударе оземь точно то, на что мы с Трухой рассчитывали, – разбрызгал по сторонам пламя. Самый крупный очаг в центре масляной лужи вздыбился к небу с хлопком и быстро прогорел; но мы все равно успели разобрать, что там, внизу, поджидало нас.

– Вот же ублюдок! – возопил я, совсем забыв, что Труха рядом. – Гребаный ублюдок, он мне наврал!

Мы увидели навесы – огромные, крытые шкурами навесы высотой с дом, и они двигались вперед по пустынной равнине. Сичель-Гаита успешно обвела меня вокруг пальца – Огуз с ней был заодно. Никто не собирался нападать на Город с моря, никаких осадных барж с требушетами не было и в помине. Он задурил меня, своего друга, при помощи этой стервы. Мне захотелось найти его и удавить голыми руками. Как только можно было так поступить?

– Всё в порядке, – говорила Труха. Глупая женщина, конечно, ничто не в порядке. Нам нужны катапульты, прямо сейчас!

Что? Ах да. Я попытался вспомнить имя дежурного офицера – и не смог.

– Офицер-р-р! – взревел я так громко, что сам испугался собственного голоса. – Всем экипажам – немедленно занять посты!

Эта ночная смена выпала на долю Синих. Думаю, прошло не больше четырех минут, прежде чем они оказались на своих местах. Целых четыре минуты – насколько успел наш враг продвинуться? На целую вечность – вот мой ответ.

– Готовь еще кувшины с маслом, – велел я Трухе. – Любую емкость пускай в дело, хоть ночные горшки, но чтобы снарядов было много, поняла?

Мы не стали менять положение рычага. Следующий выстрел угодил прямо в навес. Эти штуки были довольно-таки легкими целями.

– Очередь готова! – крикнул кто-то.

– Пли! – заорал я в ответ.

От совместного залпа катапульт башня под ногами содрогнулась.

– И не возитесь с требушетами, не тратьте время! – приказал я. – Просыпайтесь, идиоты – я что, обо всем должен думать один, черт бы вас побрал?

Логика тут простая – чтобы обслужить один требушет, стрелковой группе нужно в три раза больше времени, чем на катапульте. И все равно, пока катапульты заводились, они успели произвести залп. Требушетный снаряд летит очень быстро, с характерным долгим посвистом, и, даже если ни черта не видать, по звуку можно понять, во что он угодил. Если камень падает в грязь, удар глух и мягок. Если он поражает какую-либо конструкцию, то слышен треск – ну и что-нибудь вроде шума оседающей груды кирпичей в придачу. Шанс на успех был мал, но экипажи в считаные секунды взяли цель по короткой вспышке огня и произвели выстрел с довольно-таки широким диапазоном охвата – потрясающая, нужно сказать, работа, королевская артиллерия эхменов не справилась бы лучше.

Я вдруг подумал: чья это работа – вызывать гарнизон? Моя, наверное.

– Продолжайте! – прикрикнул я на Труху, отдав один из тех совершенно лишних приказов, на которых, кажется, специализируюсь в последнее время, и на ощупь принялся пробираться вдоль стены к башне.

На лестнице, дрожавшей от артиллерийских залпов, словно лихорадящая лошадь, я попытался сам себе обрисовать положение вещей как можно шире. У нас имелась артиллерия, у них – нет. Собственно, нашей огневой мощности хватало, чтобы всю равнину усеять трупами и осколками костей. Враг располагал передвижными навесами, щитовыми конструкциями размером с корпус корабля на деревянной раме с колесами. Если целиться по такой штуке высоко, ее можно опрокинуть хорошим выстрелом; если низко – разбить в щепки раму. За навесом обычно прячут от десяти до полусотни солдат – эта штука призвана защищать от стрел, а не от тяжелых каменных снарядов. Учитывая, как плотно обычно сомкнуты ряды под навесом, сложно представить, чтобы первый же выстрел не положил половину людей, использующих такую защиту. Чем Огуз думает, на что рассчитывает? Идиот хренов, подумал я; ублюдский хренов обманщик, хренов идиот.

На нижней ступеньке лестницы до меня дошло. Навесы плохо подходят для солдат, пересекающих открытую местность под артиллерийским огнем, но хороши для провоза тяжелой техники. Следовательно, за этими штуками находились не люди – ну или не одни только люди, – а приспособления. Кажется, Огуз осуществлял свой решающий удар под покровом ночи, рассчитывая уберечься от массовых потерь. Хотя ему было бы плевать, обойдись маневр в тысячу, в пять, в десять тысяч погибших. Он разыгрывал свою самую сильную, самую козырную, припасенную для коронного хода карту – мощнейшее оружие, позаимствованное из хранилищ трофейной эхменской техники: буры, ввинчивающиеся в деревянные ворота и сминающие их, точно клочок бумаги или сухой лист.

Огуз наверняка знал, что я велел