Вои стали собираться почти сразу.

Зрелые мужи, безусые отроки – они шли к нам с топорами, наскоро пересаженными на более длинные рукояти, с рогатинами, с охотничьими луками, в серых валяных свитах и таких же шапках.

Скоро все избы в Зорин-городке были заполнены, как и в ближних трех весях. Я сбивалась с ног. У меня было столько дела в эти дни – всех накормить, устроить, выдать из одежды кому чего не хватает, – что даже было некогда бояться.

Мужа я почти не видела: выстроив вновь прибывших на пустыре под воротами, он обучал их премудростям ратного строя.

Даже поспать немного, когда уже совсем нет сил, мы с ним приходили в разное время.

Держана в ту пору хворала: кашляла, ее лихорадило. Я боялась, что не успею ходить еще и за ней, но она сама встала и принялась помогать мне. Она исхитрялась и заниматься детьми, и присматривать за нашим хозяйством, пока я кормила ратников. Что бы я делала без нее!

И в те дни, и потом…

Вскоре стало известно, что Ингвар прибыл.

Его дружина высадилась на берег поодаль от Зорин-городка и заняла Хотилову весь: Хотиловичи, прибежав к нам со всеми домочадцами, и передали эту новость.

А еще они передали слова князя Ингвара: Дивислав должен доставить ему все приданое Велегоровой дочери и поклясться беспрепятственно пропустить его к Будгощу и обратно. Иначе предлагал биться завтра на заре, на лугу между нами и Хотиловичами.

Ответ был очевиден.

Думаю, на согласие Ингвар и не рассчитывал.

А я была близка к отчаянию.

Совсем недавно, в своей девичьей жизни, я любила Эльгу больше всех на свете. И она, я думаю, любила меня.

Прошло так мало времени, и вот наши судьбы пересеклись таким ужасным образом!

Мне все казалось, что ради нашей с ней любви должен быть какой-то выход. Но я не находила этого выхода и чувствовала себя загнанной в темный угол.

И на следующее утро дружины вышли в поле.

Дивислав не спал, всю ночь бродил по боевому ходу вдоль стены. Дозорные стояли, но я знаю, что людям было приятно в эту тревожную пору видеть князя рядом.

Раз я тоже вышла к нему.

На лугу между нами и рекой виднелись костры ополчения: там ночевали те, кому не хватило места под крышей.

Осенняя ночь была прохладна, но земля, накопившая за лето столько солнечного тепла, еще отдавала его: осенью спать на земле куда лучше, чем весной.

Я знала: завтра кто-то ляжет наземь, чтобы заснуть навеки… и многие… и те, кого я успела узнать, с кем почти сжилась…

Муж велел мне идти домой, но я не могла уснуть до самого рассвета и сидела возле маленьких, отгоняя пугающие образы завтрашнего дня.

Держана так кашляла, что, казалось, у нее вот-вот сердце выскочит.

А ночь была так непроглядно темна, как бывает только осенью…

Мне сейчас кажется, что это была самая долгая и томительная ночь моей жизни. Мне было не страшно, как у Буры-бабы, но тоскливо до изнеможения. Вокруг меня были люди, их было даже больше обычного, но мне казалось, что я одна в дремучем лесу.

Не в силах дождаться рассвета, я еще с ночи подняла челядинок. Печи были слишком малы, и мы варили кашу в самых больших обчинных котлах на кострах. От их света люди стали просыпаться, и когда вышел Дивислав, уже все было готово и ратники по очереди подходили ко мне с мисками. Он тоже подошел, но покачал головой, когда я предложила ему каши. Он только обнял меня, прижался лицом к моему убрусу и отошел.

Что-то сказал при этом, но я не разобрала…

Я бегло оглянулась на него: в шлеме и кольчуге, с рейнским мечом у пояса он стал каким-то чужим, я с трудом его узнавала.

Сердце защемило от этого ощущения чуждости…

Я поняла, что он ступил в такие пределы, куда мне нет за ним ходу.

Но все же я еще надеялась, что он вернется ко мне. Даже не надеялась, а просто думала, что так будет, потому что думать иначе было бы слишком страшно.

Наконец дружина и вои ушли.

Поля битвы от нас не было видно, но мы все – женщины и челядь – стояли на забороле, чтобы смотреть на дорогу…

Обе рати выстроились на луговине при первых проблесках рассвета.

У Дивислава ратников было больше раза в полтора, и среди них имелось довольно много лучников.

Зато у Ингваровой дружины была выучка и опыт. Кроме собственных хирдманов, он привел из Киева еще столько же всякого драчливого сброда, вооруженного кто чем. После каждого похода его слава росла, становилось все больше желающих к нему присоединиться, но на стойкость и выучку этих людей он пока не мог полагаться.

С Ингваром был и Свенгельд, который один стоил сотни: даже не собственной доблестью, а тем, что как никто другой умел быстро превращать драчливый сброд в годное войско. Поэтому Ингвар разделил своих людей на две части: в одной – он сам со своей дружиной и стягом, а в другой – Свенгельд с частью собственных людей и теми, кого набрали в Киеве.

Строй зоричей перегородил почти все поле, опираясь одним плечом об опушку леса, а другим – о прибрежный ракитник. Люди стояли неровной темной стеной, над которой поднимались наконечники копий. Над рядами голов выделялся «ратный чур»: деревянное изображение Перуна, одетое в алую шелковую сорочку и поднятое на высоком шесте, оно грозно взирало на вражьи полки. Возле него стоял сам князь Дивислав, а вокруг него тускло поблескивали шлемы ближней дружины, которую он набрал из соплеменников, лет десять назад отказавшись от услуг руси.

Вот князь вскинул руку с обнаженным клинком, давая знак к началу боя.

Тут же защелкали тетивы многочисленных луков, стрелы рассерженным роем устремились к воинству киевлян.

С той стороны долетел рев боевого рога.

Отряды Ингваровой рати качнулись и двинулись вперед, по-северному прикрывшись плотной стеной щитов. Выдерживая строй, бойцы шли быстрым шагом, чтобы скорее схватиться с противником накоротке. Стрелы по большей части вонзались в крепкое дерево щитов, в землю, но иногда находили цель; кто-то падал, но щиты тут же смыкались и хирдманы шли дальше.

Зоричи ждали врагов, не трогаясь с места.

Вот рати разделяют двадцать шагов, десять, пять…

Дружина Игоря обрушилась на левое крыло ополчения. Хрустнули щиты, воздух наполнился обычным шумом битвы: лязг железа, грохот и низкий рев десятков яростных глоток.

Кто хоть раз это услышал – не спутает ни с чем.

Строй зоричей прогнулся, будто в него ударили огромным кулаком, отступил на шаг, потом еще. Мечи, топоры, копья так и мелькали!

Люди валились наземь с обеих сторон, но более опытная и сплоченная киевская дружина упорно лезла вперед.

Вот строй зоричей не вынес напора и разорвался: одни отхлынули к опушке, другие теснились к середине, где возвышался «ратный чур».