— Я думаю, более вероятно, что она нашла ее в одном из книжных магазинов где-нибудь. Трикси любила ходить по букинистическим магазинам. Она обычно искала что-нибудь, что могло быть полезным для проектов, которые она устраивала в некоторых своих классах. Коробки старых книг и листовок или даже театральные программки и рукописи пьес... что-то слегка выходящее за границы учебников. Еще она любила старые гравюры и карты, иногда она покупала эти в беспорядке сложенные коробки на гаражных распродажах, в которых будет девяносто девять процентов мусора, но всегда будет этот непредсказуемый один процент.

— Случайная фотография, — задумчиво сказал Майкл.

— Да. Фото Альрауне могло быть в одной из этих коробок или, может быть, в серебряной рамке, которую продавали. — Франческа снова посмотрела на фотографию: — Это лицо уже не забыть, да? И вместе с именем...

— Имя значило что-то для Трикси?

— Могло. Она могла знать о книге. Она даже могла выбрать свою тему из-за этой фотографии, — сказала Фран. — Если сложить вместе все кусочки, получится неплохая мешанина. Вся психология того, что случилось на студии «Ашвуд»... Лукреция и Альрауне, и война, и книга Эверса... — И причины, по которым Лукреция убила двоих человек, произнес ее внутренний голос. О боже, нет, я не могу думать об этом. Пока не могу.

Майкл сказал:

— Ты не нашла больше ничего, относящегося к Лукреции, в вещах Трикси?

— Нет. — Фран допила вино и поставила бокал. — Но я не открывала конверты и не читала письма. Это просто было в пачке старых фотографий, они не показались мне очень личными. — Она поколебалась, а потом сказала: — Майкл... ты сказал, что, когда Альрауне приехала в Англию, у нее была семья.

— Да, но это был не очень счастливый брак, — сказал Майкл. — Я жил с Альрауне, пока мне не исполнилось восемь.

Франческа посмотрела на него.

— Альрауне была твоей матерью, — осторожно сказала она. — Ведь так, да? Лукреция фон Вольф была твоей бабушкой, а Альрауне была ее дочерью. Значит, Альрауне должна была быть твоей матерью.

На какое-то мгновение ей показалось, что он не собирается отвечать; тишина грозила стать неловкой.

Потом он взял свой пиджак, который висел на спинке стула, вынул бумажник и открыл его, чтобы показать Фран маленькую и довольно старую фотографию, вставленную спереди. Мужчина лет тридцати восьми и женщина немного моложе. У женщины были глаза Майкла, и она выглядела так, как будто старается не засмеяться, пока их снимают. Ее черные волосы слегка растрепал ветер, и она счастливо прижалась к мужчине, который обнимал ее за плечи.

Фран смотрела на фотографию, а потом взглянула на Майкла:

— Но это...

Майкл очень тихо сказал:

— Это фотография Альрауне. Но Альрауне не дочь Лукреции, Франческа. Альрауне был сыном Лукреции. Альрауне был моим отцом.

* * *

— Устроить, чтобы ребенка крестили как Альрауне, было самой жестокой насмешкой Лео Драйера, — сказала Алиса в ту ночь, когда рассказывала Майклу об Освенциме. — Я особо не думала о крестинах или любом другом виде крещения, я была слишком занята тем, чтобы ребенок выжил и чтобы я выжила вместе с этим.

Майкл заметил, что она говорила о ребенке «это».

— Но через неделю после родов один из офицеров зашел в барак и унес ребенка на крестины. Была произнесена какая-то обличительная речь против евреев, конечно, в соответствии с приказом. Тогда они все еще пытались поддерживать миф о том, что я еврейка, и одним из изощренных мучений, которые они придумали в то время, было насильно крестить всех новорожденных еврейских детей по-христиански. Для настоящего еврея это, конечно, было мучением. Но мне было все равно.

— Значит, ребенка крестили христианским обрядом?

— Да. И по инструкции Лео Драйера, к тому времени полковника Драйера, было выбрано имя Альрауне.

Не было причин, по которым Майкл неожиданно вздрогнул и тревожно взглянул через плечо на приоткрытую дверь, но он не мог ничего с собой поделать. Алиса тут же сказала:

— Все в полном порядке, Майкл, ты здесь в безопасности.

— Я знаю. Все хорошо. Продолжай рассказывать о... о нем.

Об Альрауне, он имел в виду. Альрауне. Мандрагора. Странное растение, которое арабы называют «яблоко Сатаны», которое древние люди считали снотворным, а еще возбуждающим бред и сумасшествие.

Анафема демонов; говорят, что оно визжит, когда его выдирают из земли. И оно имеет свойства афродизиака. Когда ему было четырнадцать, Майкл искал слово «альрауне» в местной библиотеке, и, хотя он не понял все сноски, он понял достаточно. В четырнадцать он уже знал про афродизиаки.

— Конечно, это имя было мне отвратительно, — сказала Алиса. — Я прекрасно знала, что так заклеймить ребенка было идеей Драйера. Из-за фильма и из-за позора, сопровождающего это имя. Альрауне, злое бездушное дитя, рожденное в результате странного сексуального эксперимента... Но когда они дали мне свидетельство о рождении, я просто пожала плечами и постаралась выглядеть скучающей.

— Так Лукреция пожимала плечами.

— Да. Я всегда была Лукрецией в Освенциме. Было бессмысленно считать, что свидетельство о рождении — это что-то большее, чем просто соответствующе зарегистрированный документ, и это было довольно важно. Бюрократизм правил Германией; если у тебя не было правильных документов, ты не мог найти работу, жилье или попутешествовать. Поэтому я решила, что имя останется таким, пока я не доберусь до Англии и там официально изменю его. Но я звала его Алан, мне казалось, это было вполне анонимно.

— В Педлар-ярде большинство знали его как Ала.

— Ал. — Она словно обдумывала это. — Это предполагает совсем новую личность, правда? Звучит жестче и более мужественно.

— Да. — Пауза. — Моя мама знала, кем он был, да? Она знала об Освенциме?

— Из того, что ты рассказал мне о ней, я думаю, она должна была знать достаточно много. Когда он был еще совсем маленьким, я часто говорила с ним о годах, проведенных в Вене, о встрече с Конрадом — служанка и богатый аристократ. Я пыталась рассказать это ему как сказку.

— Моя мама все это знала. Она и мне это рассказывала как сказку. Но не об Освенциме.

— Я никогда не говорила с Альрауне об Освенциме, — сказала Алиса. — Но он жил там, пока ему почти не исполнилось четыре, и у него наверняка остались воспоминания.

— Я думаю, мама знала об Освенциме. Но она обычно говорила, что в мире есть темные места, а мы всегда будем сочинять истории только о хороших местах. О местах, полных света.

— Когда ты мне рассказываешь о ней такие вещи, я очень сожалею, что не знала ее, — довольно грустно сказала Алиса.

— Я бы хотел, чтобы ты знала ее. Она была немного похожа на тебя, я не имею в виду внешне. Но когда она говорила, она могла заставить тебя поверить, что в жизни впереди тебя ждут действительно хорошие вещи. Она могла заставить тебя забыть то плохое, что произошло в твоей жизни.