— Это очень хорошее качество, — тут же сказала Алиса. — Я думаю, она передала его тебе.

— Правда? У нее не было этого целиком, в той полной мере, как у тебя. Но все же это присутствовало, — пауза. — Ты думаешь, вот почему он женился на ней?

— Потому что она напоминала ему меня?

— Да.

— Это возможно. Мне жаль, что он сделал ее такой несчастной. Мне жаль, что она так умерла... и мне еще больше жаль, что тебе пришлось быть там, когда все это случилось.

— В конце она ненавидела его. Я тоже его ненавидел. Жестоко...

Алиса очень медленно, почти как будто она боролась где-то внутри с самой собой, сказала:

— Но ты должен попытаться простить кое-что из того, что он сделал, Майкл. Нельзя целиком винить его одного.

За зловещими воротами Освенцима начала шевелиться жестокая весна, и каким-то образом Альрауне выжил в те несколько первых недель.

Но казалось, что внутри него была какая-то мрачная сущность, тлеющая, подобно угольку, ненависть, и в те месяцы после его рождения Алисе иногда чудилось, что его темные глаза смотрели на нее с этой недетской ненавистью. Глаза Лео Драйера? Или, может быть, глаза того молодого офицера, который тогда словно извинялся своим жестом? Если Алиса будет уверенной, что молодой офицер может быть его отцом, это послужит ей хотя бы слабым отдаленным утешением, но мог ли тот голубоглазый саксонец зачать этого смуглого мальчугана? Пожалуйста, не дай ему быть сыном Драйера, пожалуйста, не дай ему вырасти похожим на человека, которого я ненавижу и боюсь больше всего на свете!

Альрауне жил и спал в одном бараке с женщинами, а его площадкой для игр был двор, где проходила утренняя перекличка. Его одеждой было все, что женщины могли смастерить для него из собственных вещей или каких-то обрывков, а его игрушки были сделаны из кусков дерева — вырезанные фигурки или кубики, которые женщины красили в разные цвета с помощью гущи от безвкусного кофе, который пили.

Когда полячки в другом бараке получали посылки с едой, они тайком приносили маленькие подарки для него. «Мясные консервы для малыша, — говорили они, — и баночка мясной эссенции. Полную ложку растворить в горячей воде, очень питательно». Совсем редко могла появиться трогательная малюсенькая баночка джема. «Сладости, — говорили они, кивая и улыбаясь, — малыши любят сладости».

Одна из молодых девушек, которую привезли в Освенцим вскоре после Алисы, горевала из-за потери маленького брата, погибшего во время резни «хрустальной ночи». Ее брат был бы такого же возраста, как Альрауне, говорила она, поэтому она любила проводить с ним время, петь ему песенки, которые уже не споет своему брату, рассказывать ему истории, которые ее братик теперь уже не услышит. Алиса могла бы плакать от жалости при виде этой картины, но...

— Каждый раз, когда я смотрю на него, — сказала она Илене, — я вижу лица тех, кто изнасиловал меня в ту ночь. Чаще всего я вижу лицо Лео Драйера.

— Но Альрауне наполовину твой, неважно, кто его отец, — сказала Илена. — Его качества наполовину твои, возможно, больше чем наполовину. Ты будешь чувствовать все иначе, когда он будет старше, когда ты отойдешь от того, что они сделали с тобой в ту ночь.

Алиса подумала, что никогда не станет чувствовать иначе, и она не была уверена, что сможет когда-нибудь отойти от событий той ночи, но ничего не сказала.

Сезоны еще раз сменились, а потом еще дважды. Война продолжалась где-то за мрачными стенами Освенцима. Время от времени они получали вести об этом, хотя было невозможно узнать, насколько точными были эти новости. Но бои точно шли в небе над Германией и Англией, и корабли уничтожались в океанах, дома и города взлетали на воздух, мужчины и женщины становились бездомными. В Освенциме же заключенные наблюдали за сальным дымом, выходящим из высоких каменных труб крематория, и молились своим богам, чтобы их не выбрали для газовых камер.

Но даже в этом темном безнадежном месте появлялись редкие проблески света. Музыка была одним из таких светлых лучиков. Невероятно, в лагере была музыка — короткие нечастые концерты, которые давала группа музыкантов; большинство из них были членами польского радиооркестра.

Алиса обычно была среди тех пленников, которым позволяли посещать эти концерты, и она погружалась в глубокую накатывающую волнами боль, когда слышала музыку, которую когда-то играл Конрад. После третьего или четвертого раза она смогла поговорить с одним из музыкантов, со скрипачом. Музыкальное сообщество всегда было крепко связанным, и вполне вероятно, что она могла узнать что-то о Конраде. Она похвалила исполнение скрипача и спросила, были ли сформированы подобные оркестры в других лагерях. Например, в Дахау?

Скрипач симпатизировал ей, но он знал немного. Естественно, были другие маленькие оркестры, сказал он. Это было широко известно, и вполне возможно, что такие же оркестры были в Дахау, кто знает? Нацисты любили, когда их считали культурными людьми, которые умеют наслаждаться такими вещами, как хорошая музыка. Скрипач произнес эти слова так, как будто они были ядом, который нужно выплюнуть как можно быстрее.

Алиса спросила, не знал ли он композитора Конрада Кляйна. Гестапо забрало его в Дахау в 1939 году.

Скрипач не знал господина Кляйна, но слышал его игру однажды в Вене — о, какая это была для него честь! Маэстро! Он не слышал о том, что случилось с господином Кляйном, но баронесса должна помнить, что с музыкантами в лагерях не обращались так жестоко, как с другими узниками.

— Чтобы они могли играть, как мы, — сказал он. — У него есть хороший шанс выжить.

Алиса приободрилась при мысли, что Конрада могла сопровождать его музыка, которую он обожал. («И когда-нибудь, любовь моя, мы снова будем танцевать на балу в Вене. Я надену вечернее платье из Парижа, и от меня будет пахнуть духами от мадам Шанель, а на тебе будет смокинг из „Савоя“...») Ее успокоил лирический концерт Моцарта, но, когда она поблагодарила скрипача за прекрасную игру, он просто ответил:

— Если мы не будем хорошо играть, то нас отправят в газовые камеры.

А потом, весной 1943 года, новый главный врач приехал в Освенцим.

Человек, которого одни называли Ангелом смерти, а другие — Мистическим нацистом. Доктор Йозеф Менгель.

Паутина зловещих взглядов, казалось, окружила доктора Менгеля почти с первых часов его прибытия. Перешептывались о той работе, которую он должен здесь делать, ходили слухи об экспериментах с близнецами или карликами, слухи о тестах на выявление границы человеческой выносливости, об ужасающих процедурах, целью которых было изучить результаты костных пересадок и регенерации нервов.

Илену благодаря ее медицинским знаниям отправили работать в одну из лабораторий Менгеля.

— Я была достаточно наивной, чтобы думать, что смогу ломать его шприцы, — сказала она Алисе и другим узницам после первых дней работы. — Я представляла себе, что буду красть морфий и тайно давать его жертвам. После всех месяцев, проведенных в этом месте, я действительно думала, что это возможно, представляете?