в Дрездене они расстались, и она, по правде говоря, даже была довольна, когда его поезд тронулся: три дня расставания — это было слишком много. И вот она осталась одна и в отчаянии сказала себе: «Ладно, теперь — первый встречный!»

— Ради бога, Вероника! — воскликнула Долли.

Да, первый встречный. Ну, долго ждать не пришлось, первый встречный уже увязался за нею и не отставал. Это был высокий холеный блондин. Она пошла с ним в ресторан, очень приличный — отдельный кабинет, все так шикарно; они отлично поужинали, пили великолепное вино и шампанское. Потом он стал к ней приставать и когда полез целоваться, она схватила его за горло и стала душить. Она хотела его задушить, хотела задушить мужчину — мужчину, все равно какого! Он вырвался, дал ей две увесистые пощечины, такие, что она еще и на следующий день ничего не слышала, и ушел.

— Вероника! — в ужасе закричала Долли. — Да что ты говоришь!

Что за приключение, какие переживания!

— Честное слово! Клянусь тебе, что все это правда! — ответила Вероника и рассмеялась. Но две большие слезы скатились по ее щекам. Она торопливо вытерла их. Долли ничего не заметила.

Вероника позвала кельнера и спросила, есть ли бенедиктин или шартрез. Этих вин нет, но он может предложить им данцигскую наливку и кюммель. Вероника заказала наливку и попросила принести две рюмки.

Ну, теперь этой жизни пришел конец, заявила Вероника. Для нее начинается совершенно новая жизнь — совершенно новая! Она откроет в Хельзее большой модный салон, поставит его на широкую ногу, — местные дамы прямо голову потеряют. Любовь, чувства, идеалы? Вероника рассмеялась. Нет, отныне все это для нее не существует. Эта полоса для нее, слава богу, окончилась. В дальнейшем она будет думать только о своей выгоде, действовать по расчету, и только по расчету. Она хочет жить в свое удовольствие и в то же время подумать о том, как бы лучше пристроиться.

— На кого из здешних мужчин можно взять курс, скажи-ка, Долли?

Вероника снова усмехнулась, перекосив рот.

Долли в ужас пришла от ее слов: Впрочем, Вероника ведь выпила уже три рюмки данцигской наливки. Долли назвала в шутку несколько имен, Вероника каждый раз отрицательно качала головой: никак не подходит.

— Вальтер Борнгребер? Недурно, но. не думаю, чтобы у старика было много денег. Не годится!

Наконец Долли сказала:

— Может быть, Бенно Шпангенберг? Говорят, у этого деньги водятся.

Вероника удивилась. Толстяк Бенно? Он раньше отчаянно ухаживал за нею, но она обращалась с ним свысока. Она рассмеялась громко и весело.

— Толстяк Бенно? О, это забавно, Долли, весьма забавно!

Она хохотала до полного изнеможения.

Но на следующее утро, часов около одиннадцати, она появилась, разряженная в пух и в прах, на рыночной площади и с интересом принялась рассматривать новый павильон Бенно — сплошь из стали и стекла. Она расхаживала взад и вперед до тех пор, пока Бенно не появился наконец на крыльце. Он изумленно уставился на нее. Затем узнал ее и стал спускаться с крыльца, балансируя на своих коротеньких ножках. Фрейлейн Вероника! Значит, это все-таки она? Она как-то изменилась!

Да, она перекрасила волосы, ответила Вероника и томно посмотрела на Бенно. Она протянула ему руку и задержала ее несколько дольше, чем было необходимо.

— И вы тоже изменились, Бенно! — сказала она. — Вы отпустили себе усики, и это вам очень к лицу.

Ее интересует павильон. Нельзя ли его осмотреть? Бенно принес ключ. Сплошная сталь и стекло, а позади лавки две маленькие комнатки: их бы вполне хватило ей для жилья.

Она сняла помещение, и уже на следующий день появился маляр, который вывел на оконных стеклах красными буквами:

«ВЕРОНИКА»

МОДЫ

Вероника сама придумала шрифт для этой изящной надписи.

8

Дом Шпана сверкал в лучах весеннего солнца. Поблескивали обшивка зеленой двери и массивные медные прутья перил.

Сверкали в шпановском доме и оконные стекла, и все же в эту весну дом выглядел как-то иначе, хотя с первого взгляда трудно было сказать, что именно в нем изменилось. Ставни обоих окон в конторе Шпана не открывались теперь даже днем, а во втором этаже оставались постоянно закрытыми ставни трех окон столовой. Может быть, Шпан уехал? О нет, все знали, что он в городе, хотя его не было видно с прошлой осени.

Шпан не выносил теперь яркого дневного света, — у него болели глаза. Он боялся улиц и людей, не переносил громких голосов и веселого дневного шума. Звонкий смех, доносившийся с рыночной площади, действовал на него как удар ножа. Он жил только в ночной тиши. Ночью он часами расхаживал по комнате. Мета часто слышала до утра его усталые, шаркающие шаги в столовой. Казалось, он таскает на плечах мешок со свинцом. Нередко он обходил весь дом: скрипя башмаками, он спускался вниз, в лавку и склад; проходила целая вечность, пока он не возвращался наверх, и его шаги шаркали по коридору, мимо комнатки Меты, изнывавшей от страха в своей постели.

Он бродил по дому целыми часами, затем в полном изнеможении опускался в кресло и сидел как мертвый, закрыв глаза. Он устал, невыразимо устал.

Он одинок, страшно одинок; вокруг него тишина и тьма. Ведь есть же в городе счастливые семьи, почему же с ним так случилось? Его старость могла бы быть счастливее, радостнее, могла бы быть достойным завершением жизненного пути. Фриц покинул его, — так было угодно богу. Христина покинула его, — это не могло быть угодно богу.

— Я одинок, я старею! — повторял он без конца в беспомощном отчаянии. Да, он стареет. Ему скоро шестьдесят, но дело не в этом: два года тому назад он был еще бодр и свеж, мог ходить при самом сильном ветре три часа подряд и дольше, если нужно, а теперь он всегда чувствует усталость. У него больное, слабое сердце, но и это не самое главное. Самое главное — это то, что сердце его полно печали, которая все прибывает, беспрестанно, безудержно, как вода в колодце. Печаль— вот в чем старость. У него пет радости, нет надежды, он жаждет того покоя, который длится вечно. Это старость.

Может быть, его спасение в библии? Быть может, она просветит и укрепит