— У вас в предках хохлов не было? — усмехнулся Кузнецов. — Знаете, как товарищ Сталин вашу хоккайдскую эпопею назвал? Великий поход хомяка и жабы! А отдельные американские писаки уже сравнивают с деяниями своего генерала Хаули — с восхищением притом! Вспоминая, что оный генерал во Франции верховной власти все же не имел. Знаю, что «исключительно имущество японской армии и флота, а также предприятий, работающих на войну» — вот только у японцев сейчас мобилизовано было практически все! И что имущество сдавалось на баланс Тихоокеанского флота — кстати, а станки токарные и прочие нам зачем? Помнится мне, было в докладе о чрезвычайно низком качестве японского станкостроения?

— Дареному коню в зубы не смотрят, — отвечаю я, — и лучше такие станки, чем никаких. А не нужны будут, в металлолом сдадим. Черт побери, должны же мы, СССР, в этой истории хоть что-то с Японии поиметь, кроме славы?

— Японцы уже заявили протест.

— Хоть два, — говорю, — их мнение сейчас кого-то интересует? Если не вышло Народной Японии — так пусть и не пищат! Все равно ведь лет через пять под америкосов лягут. Эх, надеюсь, что с их флота нам еще что-то перепадет при разделе — там у них еще один линкор остался, пара крейсеров и что-то по мелочи.

— Михаил Петрович, вы понимаете, что все на волоске висело? — резко спрашивает Кузнецов. — И что товарищ Сталин сказал, подумав, «товарищ Лазарев у нас корсар, привык самостоятельно все решать — может, когда флот будет где-нибудь у берегов Индии выполнять боевую задачу, такие люди во главе нам будут очень нужны. Значит, вы, товарищ Кузнецов, ему не до конца условия разъяснили, нарушать которые нельзя». И выходит, оказался я виноватым, перед товарищем Сталиным, за ваши хоккайдские подвиги. Я понимаю, что вы привыкли, в автономном плавании — и в этом конкретном деле оказались, «победителя не судят». Но впредь настоятельно вас прошу о своей самодеятельности как минимум уведомлять вышестоящие штабы, чтобы мы были наготове!

— Слово даю, — отвечаю я, — но чтоб точнее понять. Ради интересов СССР — что не запрещено, то разрешено. Против этого возражений нет?

— Пусть будет так, — сказал Николай Герасимович. И буркнул под нос: — Буду впредь иметь в виду, как подводников на адмиральство ставить. С летчиками как-то легче, в плане согласования.

— Если уж про авиацию, то заслуга генерал-майора Ракова в нашей Победе нисколько не меньше, чем моя, — напоминаю я, пользуясь случаем, — ну а Хоккайдскую операцию он разрабатывал по моему прямому приказу. Так что будет несправедливо, если он окажется обойденным. По справедливости на второго Героя заслужил.

— Товарищ Сталин из ваших списков никого не вычеркивал, — ответил Кузнецов, — кстати, вам там значится орден «Победа». Да, а отчего вы не по форме одеты, без катаны? Верховный с пониманием отнесся, пусть наградное оружие будет таким, чтоб сразу видно было, кому за победу именно над самураями. Так же как вы — танкисту — морскую награду.

Ну да, было — подписал я командиру танко-самоходного полка (или бригады?) представление на орден Нахимова 2-й степени. Во-первых, поскольку участвовал в морском сражении, как ни крути, во-вторых, ради содружества между флотскими и сухопутными, не хватало еще нам как японцам меж собой собачиться. Что до катаны, так она по уставу, при полном параде будет положена, а не при повседневном мундире.

— На вручение наград не забудьте, Михаил Петрович. А то другие товарищи с Дальнего Востока, и сухопутные тоже, будут с саблями — меня тут просветили, что катана это скорее сабля, чем меч? — Ну а вам без оружия будет просто неудобно! Правда, тогда на будущее, придется вам и строевой Устав выучить, в каких случаях полагается «сабли наголо», и как при этом надлежит ее держать.

В общем, домой я вернулся далеко за полночь — хорошо, что мне по чину служебная машина положена. Завтра снова в наркомат — трудов там хватит и в мирное время. Но это будет завтра, а пока до утра можно о них забыть! Анюта, наверное, спит уже? С декабря прошлого года не виделись — девять месяцев уже прошло!

Аня не ложилась, все меня ждала! У накрытого по-праздничному стола, в нарядном платье — в том самом, что в Северодвинске была на Новый год, когда мы танцевали, сначала одни в пустом зале, а затем пошли ко всем нашим, собравшимся у елки. Волосы убраны в прическу — ну зачем, мне больше нравится, когда ты их просто распускаешь по плечам? А глаза сияют такой радостью!

— Ну, здравствуй, мой Адмирал! Сто часов вдвоем?

Песня из будущего, которую Валька «Скунс» спел нам когда-то под гитару. Жалко, что еще нет ее на пластинке. Сто часов (надеюсь, и больше) после десяти месяцев разлуки. Я ведь отбыл сразу, как наш сын родился, который сейчас в кроватке спит. Мой сын, мое продолжение в этом мире — в отличие от мира того, начала двадцать первого века. Так хорошо все, что вполне понимаю сейчас толстовского героя, которому от счастья застрелиться хотелось — нет, гость из моего сна, не дождешься, я еще до девяносто первого тут доживу, как мы с мужиками поклялись, чтоб жил Советский Союз! Единственное, чего я боюсь — если окажется, что все вокруг игра воображения, и развеется сейчас как дым, тьфу ты, это уже субьективный идеализм получается, насколько я курс марксистско-ленинской философии помню, сдавал я его еще в училище, как раз девяносто первый был год, весна! Нету тебя, рогатый, ты всего лишь сон, это ты — игра моего воображения! А этот мир — самый что ни на есть реальный, если я в нем!

— Сон? — переспрашивает Анюта. — О чем ты? Или я нереальна — дай руку, обними меня, вот так. Или наш сын — и ты погоди, рожу тебе еще! Кто тебе покоя не дает, во снах является? Разве кто-то может перечеркнуть то, что мы уже сделали здесь? Мы уже изменили историю, так, что назад уже не повернуть! И будем менять дальше. Я не философ, но знаю, сердцем чувствую, то, что справедливо устроено, обязано существовать. А мы сумели сделать этот мир лучше. Тебе надо с Пономаренко поговорить, он как-то умеет все объяснить, по порядку расставить, с шуточками, но серьезно! А я — просто знаю, как должно быть, а как не должно!

И осталось недопитым шампанское, не съедены фрукты на столе. Только мы двое в этом мире, и никто и ничто не может нам помешать. А ты, рогатый, если есть — лесом иди!

Назавтра — снова дела. Пришел пораньше, застал в гостях Юрку с Лючией. Смоленцев похудел, после ранения поправляется, а римлянка рядом с ним похожа на кошку, съевшую горшок сметаны, только не мурлычет.

— А ведь исторический момент, — говорит Юрка, — война кончилась, та самая, о которой будущие поколения у нас говорить станут, «только бы не было войны». Будут, наверное, еще всякие мелкие войнушки, вне территории СССР, — но когда безопасный тыл есть, и там твое самое дорогое, это совсем иное дело!

Прекрасную итальянку свою за плечи обнял, а она слушает, улыбается и нисколько не сомневается, что все у нас будет хорошо! Несмотря на отдельные частные трудности, решаемые в рабочем порядке. Но мы победим, как же еще по-другому может быть? Счастливый человечек, не знает ничего про «перестройку» и проклятые девяностые!

А на следующий день приехал Пантелеймон Кондратьевич — «на огонек заглянул, ненадолго, простите, уж очень я человек занятой». Вот подгадал же — как раз я дома, в наркомате неожиданно «окно» образовалось. Сидим в кабинете втроем, чаи гоняем. А ведь неспроста он приехал — и говорит с прибауточками, а смотрит оценивающе. И ведь по положению он сейчас как бы не наравне с Берией будет, но Лаврентий Палыч, как я слышал, сейчас очень плотно занят делами техническими, вроде атомной программы. А Пономаренко отвечает за идеологию и пропаганду, для широкой публики, а также за «благочиние» как населения, так и высших партийных и государственных кругов, о чем лишь этим узким кругам известно. То есть ранг у него повыше, чем у любого наркома? И не он ли мне сегодня однодневный «отпуск» устроил для доверительной беседы, вне чужих ушей? Поскольку наша тайна, именуемая кодовым словом «Рассвет» настолько высока, что под нее даже особый уровень секретности сделали, «ОГВ», Особой Государственной Важности, еще выше, чем «сов. секретно».