Не утерпел – взглянул. Насквозь дырка. А из дырки – сумрак серый.

Ой, интересно!

Приложил я ладонь ко рту, хотел «ау!» закричать.

Не закричал – успеется.

А может, и закричал бы – хуже не станет, да словно горло мне сдавили. Будто дон Хуан де Фонсека опять меня к потолку самому вздернул.

Не в Касе я, не в тюрьме севильской. А если не там…

И вот тогда мне и вправду на стенку полезть захотелось. И не потому, что непонятно. Понял – потому что. Все понял!

– Ты ли Игнасио Гевара, прозываемый Бланко, равно как Астурийцем?

Хоть и темно – полторы свечи сальные чадят, а сразу я узнал его. И по голосу, и вообще. Тут же и узнал, как в подвал меня притащили. Большой подвал, темный – а уж сырой!

…И ведь кто притащил? Не альгвазилы, не Эрмандада даже. Крепкие такие парни в ризах зеленых.

Фратины!

– Я и есть, – кивнул. – Так что будем знакомы, фра Луне!

Думал – удивится. Ан нет – только в ответ покивал, словно и ждал такого.

А я тем временем осматриваться начал. Привычка! В ад попаду – тут же в котел нос суну да под сковороду загляну. Но только смотреть почти что и нечего оказалось в подвале этом. Ну, стол, длинный такой, на столе вроде как скатерка, на скатерке – распятие и бумаги кипа целая, перо опять же, чернильница. Табуреты – на одном фра Луне восседает (и вправду жердь, в полтора браса росту, не меньше), два пустые еще.

Мне табурета не полагалось. Стой, мол, столбом, Начо, мозоли оттаптывай.

…И ни дыбы, ни всего прочего. И на том спасибо!

– Ведомо тебе должно быть, Гевара, что привлечен ты к дознанию Святейшим Трибуналом города Севильи…

Вблизи его, фра Луне, и вовсе слушать противно было. Не голос – блеяние с треском пополам. Да я и не слушал почти. И так ясно – Супрема. Загребли тебя фратины поганые, Бланко! Дождалась свинья Мартинова дня!

– А посему ответствуй сперва: родом откуда, родителей каких, какого прихода?

На такую лабуду и отвечать не хотелось. Но – ответил, все одно разницы никакой.

…Вынырнул из темноты хмырь горбатый в окулярах, на табурет с краешку присел, пером по бумаге застрочил.

– А когда исповедовался ты в последний раз, Гевара? Не удержался я – хмыкнул. Ай, славный вопрос!

– Да вчера, в Башне Золотой, фра Луне! Думал – переспросит, дознаваться станет. Не стал.

– А что ты, Гевара, можешь рассказать о проступках своих, Церкви нашей Католической враждебных?

Еще краше вопрос, еще вкуснее. Видать, и вправду решил меня дон Фонсека по всем камешкам ребрами протащить – до самого Кемадеро. Чтобы прочувствовал я, мерзавец, каково это – помирать. Плаха да веревка – дело быстрое.

Правда, фра Луне?

– Слышал ли ты мой вопрос, Гевара?… Молчать? А, собственно, зачем?

– Да все, что угодно, могу рассказать. Вам с какой стороны интересно?

Зашуршали бумаги. Вынул фра Луне пару листков из кипы, носом уткнулся. Вздохнул – горестно так.

– Жалко мне тебя, сын мой! Ведомо Трибуналу, что согрешил ты из-за своей доверчивости, ибо больший грех не на тебе, а на соучастниках твоих. Но и они в преступлениях своих покаялись, не утаили. Да только боюсь, оговорили злодеи эти тебя, Гевара. Ох, оговорили, напраслину взвалили! Посему расскажи сам, как все случилось, ведь не замышлял ты зла, лишь в заблуждение введен был.

Даже голос изменился у него, у жерди этой. Замяукал, что твой кот на Масленицу, ласково так, сочувственно. И – снова в бумагу уставился. Не иначе – грехи мои в памяти освежить.

…А может, нашли уже сеньора лисенсиата? Нашли, на дыбу вздернули?

Вздохнул я горестно, потупился:

– Грешен, отче! И не оговорили меня – правду сказали. Велик мой грех против Церкви нашей…

Вытянул шею фра Луне – ну, точно змеюка болотная! Вытянул, напрягся весь.

– Кайся, сын мой! Кайся!

– Попользовал я монахиню, невесту Христову, – было дело. Хоть и по согласию, а нехорошо все же. И не один раз попользовал – дважды. Уж больно хороша оказалась!

Аж над столом жердь эту вознесло – к потолку самому.

– Правда?

– Правда, фра Луне! На поварне монастырской это сталось. Наклонилась она над столом – репу почистить, а я, грешный, сзади подкрался. Подкрался – да пристроился. Она репу чистит, а я…

Сглотнул фра Луне – громко так.

– Кайся, сын мой, кайся. Не пропускай ничего! Да с подробностями со всеми…

А сам ладонь к уху приложил – чтобы слово мимо не пролетело. Приложил – вперед подался. Заскрипело перо – вот и горбун при деле.

…Неужто тут и вправду такие дурни? Ой, не верю!

– А еще обыграл я монаха некоего в зернь костями подпиленными, свинцом залитыми. «Двенадцать» у меня выпало, а у него «три» только. Без ризы монах остался, без пояса даже.

– Кайся, кайся, сын мой…

Да только надоело мне уже. Вроде в игру какую играем. Дурацкую игру! Потому как все одно – убьют!

– Только, фра Луне, это и не грехи вовсе. Иным грешен. Видел я, как два негодяя добрых христиан жечь да резать призывали. Надо было их самих – к ногтю, а вот не решился. В Касалья-де-ла-Сьерре это сталось.

– Кай… Обрезало!

Впрочем, со скукой прошибся я слегка. Вначале и вправду – хоть по стенкам, бегай. Притащили обратно в селду, засовом лязгнули – и спокойной ночи, Бланко!

…Или подсказал кто им, фратинам этим, что невмочь мне запертым сидеть (да еще одному!) – хуже пытки всякой? Или сами догадались? Душно мне, тесно, еще чуть-чуть – на костер проситься стану.

Так на лежаке до рассвета серого и просидел. Залез с ногами, колени обхватил – и обмер вроде. Не думалось ни о чем, не вспоминалось. Хотел Инессу себе представить – не смог. Даже забыл, на что салад у рыцаря моего калечного походит. Черно перед глазами, пусто.

Ну, почему сразу не убили? Сразу – оно легко даже. Раз – и нету!