Дети, конечно, легко травмируемы, но в большинстве своем отходчивы. Обиды, нанесенные им, хоть и остаются у них в памяти, но часто теряют остроту, ибо живой и оптимистически настроенный детский ум не желает завязать в болоте негативных эмоций и постоянно строит мосты в светлые дали, что манят новизной и перспективами. Вот и Липка, попереживав из-за избиения психически больной матерью, начал успокаиваться. В течение нескольких недель после ночного кошмара визит не повторялся, и мальчик, снова ставший спать относительно спокойно, поверил было, что то был единичный случай. К тому же он понимал, что мать больна и никогда не причинила бы ему зла, если бы не эта подлая болезнь. Что поделать – у одного человека сердце прихватит, у другого почки шалят, а у третьего и вовсе заразный опоясывающий лишай цветет… Мать вот умом тронулась из-за смерти ее младенца – такая жизнь.

За этим, не свойственным людям его возраста, философствованием Липка и позабыл однажды заложить на ночь дверь в свою комнату. Ни трехногий ветхий стульчик, ни лошадка-качалка не могли теперь защитить его от произвола умалишенной, проникшей в комнату на этот раз бесшумно и сразу же зажавшей его рот липкой вонючей ладонью, чтобы предотвратить всякий возможный крик проснувшегося и обмочившегося от ужаса сына.

Когда утром, едва живой от побоев, с засохшими кровавыми пятнами по всему телу и сломанным носом, ребенок появился на пороге захламленной отцовской спальни, тот не сразу узнал его. Затуманенный алкоголем мозг просыпался медленно, и отцу понадобилось несколько минут, чтобы распознать в съежившемся комочке своего несчастного отпрыска, и еще дольше для того, чтобы вникнуть в смысл сбивчивых, торопливых слов ребенка, прерываемых всхлипами и кашлем. Когда же он, наконец, понял, что хочет сказать ему сын, то ярости его не было предела. Вскочив и впервые за долгое время распрямив некогда могучие плечи, опустившийся глава семьи бросился вон из спальни, на бегу велев Липке не покидать комнаты.

Присев на край большой отцовской кровати, мальчик несколько долгих минут прислушивался к доносившимся из другого крыла дома воплям и грохоту, свидетельствующим о том, что между супругами идет нешуточное сражение. Что-то падало, ломалось и звенело; в непрерывный вой, издаваемый глоткой сумасшедшей, изредка врезался рык разошедшегося отца, после чего следовали новые удары. Но вот, наконец, наступила тишина. Испуганный Липка подумал, что один из родителей убил другого и, дрожа всем телом, ждал, кто же появится на пороге, страстно желая, чтобы это оказался отец. Медленные, тяжелые шаги на лестнице известили о приближении победителя супружеской баталии, и минуту спустя мальчик с облегчением бросился на шею сутулого, пропахшего алкоголем и потом мужчины. Отец тут же высвободился из объятий и, тяжело дыша, опустился на кровать. Из глубоких царапин на его щеках и шее сочилась кровь, но он, казалось, не замечал этого или же просто не обращал внимания на такие пустяки. Он судорожно сжимал и разжимал кулаки, словно готовясь принять новый бой, а невидящие глаза его смотрели сквозь стену.

Что с мамой? не выдержал Липка затянувшегося молчания.

С мамой? отец перевел взгляд на сынишку. – Ты это называешь мамой?

Не зная, что ответить, Липка кивнул.

Ну, что ж… Твоя мама больше не будет портить тебе жизнь, я запер ее в подвале.

Липка вдруг почувствовал несказанное облегчение. Какое счастье, что все живы и отец останется на свободе!

А… тебе, папа?

Моя жизнь так или иначе кончена, отец медленно поводил головой из стороны в сторону, что должно было означать смирение, и потянулся к стоящей у кровати бутылке какого-то мутного пойла.

А как же я? попробовал Липка выяснить свою дальнейшую судьбу.

Ты? Не знаю. Уходи.

Отец махнул рукой в сторону двери и перестал обращать на Липку внимание.

Снова потянулись безрадостные дни, с той лишь разницей, что запертая в подвале дома мать не представляла уж больше угрозы для Липки. Поначалу она бесилась и бесновалась в своей импровизированной тюрьме, то бросаясь проклятиями, то заискивающе лепеча какие-то нежности и упрашивая выпустить ее, но потом успокоилась. Наличие в подвале узницы постепенно стало частью жизни дома, и Липка даже настолько осмелел, что носил и просовывал ей под дверь еду, когда пьяный отец, заснув, забывал это сделать. Однажды он даже попытался заговорить с ней, но кроме нечленораздельной брани и животных звуков ничего не добился. Отец же, заметив его старания, запретил Липке приближаться к двери в клетку матери и даже спускаться в подвал. Кары, которые он сулил за неповиновение, были столь недвусмысленны, что мальчик не посмел ослушаться и обходил впредь это место, что называется, десятой дорогой. Все выглядело так, словно ничего особенного в доме не происходило.

День проходил за днем, времена года сменяли друг друга, старый дом в затерянной среди лесов австро-венгерской провинции ветшал, а неухоженный, заросший крапивой и колючками сад мало-помалу становился одним целым с окружающим его лесом. Люди совсем перестали заглядывать сюда, и лишь добрая Стефка время от времени все еще появлялась в доме, чтобы заботиться о мальчике, которого жалела. На ее предложение забрать ребенка к себе отец ответил категорическим отказом и даже, наверное, вышел бы из себя, если бы покрепче стоял на ногах. Деньги у него, правда, были, и он, надо отдать ему должное, без лишних слов открывал кошелек, если Стефка считала, что ребенок нуждается в новой одежде. Сам же он ходил, в чем придется, и лишь в редкие моменты протрезвления уделял некоторое внимание своему гардеробу, отдавал в стирку костюмы и сорочки да чистил сапоги, впрочем, лишь для того, чтобы во время следующего запоя вновь привести их в непотребное состояние.

Вот так и вышло, что жизнь Липки стала убогой, жалкой и лишенной всякой надежды на сносное будущее. Впрочем, он был рад уже тому, что запертое в подвале чудовище не тревожит его, и его комната не является больше камерой пыток. Однако, памятуя о своей ошибке, Липка теперь уж никогда не оставлял дверь незаложенной. Как-то, случайно заметив его старания по баррикадированию, отец хрипло и неприятно рассмеялся:

Лишнее, сынок! Тебе уж давно нечего бояться!

А вдруг она… вырвется? все еще не верил в свою безопасность Липка.

О нет, мой мальчик, оттуда еще никто не вырывался!

И, продолжая отвратительно смеяться, отец ушел, посеяв в душе сына неясность и страх.

«Откуда – оттуда? И почему никто? Разве в нашем подвале был заперт кто-то еще?» – терзал себя вопросами мальчик, не зная, как понимать отцовские слова. «И почему он, в самом деле, не подпускает меня к дверям подвала?»

Так прошел еще один год. И вот теперь, когда Липка почти забыл о нем, кошмар вновь повторился.

На лестнице послышались шаги. Чуть шаркающие, зловещие… В ночной тишине они раздавались особенно отчетливо, хотя идущий и старался ступать бесшумно. Сердце Липки остановилось, застряв в горле тугим комочком. Мальчик напрягся и забился в самый угол своей железной кровати. Губы его тряслись от страха, дышать стало тяжело, вниз по щеке юркнула первая разведчица-слезинка. Дверь в комнату Липки не запиралась – как он ни просил, отец так и не сделал засова, назвав мальчика слюнтяем и рохлей, и он, как мог, забаррикадировал ее стулом и старым своим конем-качалкой, надеясь, впрочем, более на судьбу, чем на эту шаткую защиту. Он знал, что она не спасет его.