— И был он могучий колдун, а сказку писал на изначальном языке? — лениво предположила я, щекоча ресницами его грудь.

— Может, и так. Или просто был и был, потом умер. Записи его нашли. Решили, что он не сказочник, а великий мудрец, и описал структуру бытия и законы вселенной. А он вообще не это может быть имел в виду, представляешь? Вот написал он там про одну на двоих дорогу, и мы такие ходим, киваем: дорога, ага, одна, ага, ууу, мудрость. А это была метафора. Просто для красивого словца. Вот была бы шутка, да?

— Смешная, — кивнула я.

И нахмурилась. Ведь если, действительно…

Но Арден не дал мне подумать: пальцы проникли под ткань халата, пробежались по груди — я мгновенно покрылась мурашками, — дразняще поигрались с соском. Погладили живот, вынуждая меня выгнуться, раскрыться.

— Так что там насчёт практики? — лукаво спросил он.

Стоило бы оттолкнуть, но я опять засмеялась.

Мы уснули в обнимку, после долгих ленивых поцелуев. Мне снилось что-то интересное, фантасмагоричное — про раскрашенные в фиолетовый деревья, летучие автомобили и высоких трёхглазых людей с полупрозрачными крыльями за спинами, — и, проснувшись, я долго не могла понять, отчего этот сон закончился.

Было темно, глухо, как бывает только незадолго до Долгой Ночи, когда луна на небе бледнеет и выцветает до едва заметной тени самой себя. Перед глазами вращались цветастые круги. Я лежала неудобно, криво: носом в щель между половинами матраса, левая рука под животом и затекла, локоть колет; артефакт, который я не решилась снять, больно натянул кожу на шее. Правая рука была вытянута и подвывернута, а ладонь Арден во сне тесно прижимал к себе.

Он был весь мокрый, и его трясло. Лицо жутковато, быстро-быстро меняло выражения: то хмурилось, то разглаживалось, то дрожало, будто он пытался заплакать, но не мог. Так иногда спят собаки, — тревожно, в постоянном движении, но не просыпаясь.

— Эй, — негромко позвала я. — Арден?

Он не отозвался, только крепче вцепился в мою руку, больно дёрнув пальцы. Я зашипела, потянула на себя, но только сделала хуже: он сжал, словно тисками.

Даже в темноте было видно, как под веками мечутся глаза — хаотичными движениями вспугнутых рыб.

— Я теперь всегда… — невнятно пробормотал он, — всё что угодно, только… берменлем верде…

Я крепко зажмурилась и решительно потрясла его за плечо.

— Арден!

Он проснулся резким рывком и сразу же сел, чуть не сломав мне руку. Я вскрикнула, зашипела, дёрнула на себя, и лихорадочно блестящие глаза наконец сфокусировались на мне:

— Извини, извини. Извини. Извини, я…

Я потёрла запястье, повращала кистью, мотнула головой: не важно.

— Прости, прости…

— Тебе что-то снилось, — неуверенно сказала я. — Что-то плохое.

Он нахмурился и соврал:

— Не помню.

И улыбнулся, старательно растягивая губы.

— Хочешь, будь лисой? Тебе же лучше лисой?

Он так и улыбался, как придурок, и жрал меня глазами, даже не моргая.

— Арден?

— А? Всё в порядке. Извини.

— Ты говорил слова, — мягко сказала я, — может быть, стоит…

— Ага. Да.

Арден потряс головой, как вылезшая из воды собака, выскользнул из-под одеяла, нашарил на столе ручку и дорисовал на пальцах черты отменяющих знаков. Руки у него тряслись, и все движения были рваные, дёрганые, будто он оказался заперт в звере и пытался вспомнить, как управлять из него своим телом.

— Я имела в виду, что лиса…

— Всё нормально. Прости. Я тебя разбудил?

Я уклончиво повела плечами.

Он вздохнул, забрался обратно под одеяло, свернулся так, чтобы упереться носом куда-то мне в бок.

— Это просто сон, — мягко сказала я, гладя его по голове, — просто сон. Ничего этого не было. Это всё ненастоящее.

— Не уходи, — едва слышно попросил Арден.

— Это просто сон, — повторила я.

Он плакал — тихо и молча, только мучительно искривляя губы. Я приобняла его за плечи, почесала за ухом и сделала вид, что не замечаю.

— Это был просто звиздец, — жизнерадостно рассказывала Става, сидя на подоконнике и болтая ногами. — Такая жуть!

Она улыбалась и размахивала из стороны в сторону своими дурацкими косичками. На ней была выцветшая больничная роба и яркие полосатые гетры.

— Меня как будто пытались запихать в Бездну! Ну, — она сморщила нос, — по крайней мере, примерно так рисуют Бездну в детских книжках. Всё стрёмное, скелетюги и уууу!

— «Скелетюги»?

— Ну такие, с рогами. И крылышками! Из косточек. Вы что, не читали ту серию детских детективов, там ещё такой красный силуэт лисы на обложке? В первом томе про гроб на колёсиках, потом про чёрную руку, потом про кровавые цифры… я обожала их в детстве!

Тонкая женщина с пепельными кудрями, — её называли странным именем Силини-Ёми, произнося его с некоторым подобострастием, — слушала всю эту ерунду, чуть склонив голову. Страшно недовольный квадратный Брас ощутимо скрипел зубами. Матильда на эту встречу не явилась, зато из угла хмуро моргала незнакомая тучная сова; мастер Ламба зарылся с головой в принесённые с собой чертежи, — торчали только удлинённые полы мятого пиджака.

— Вызвать Комиссию, да и всё, — ворчал Брас. — И пусть они там… своими методами…

— Ну, прекратите уже, — нахмурилась Селени-Ёми и снова очаровательно улыбнулась. — Става, дорогая. Расскажите, вы видели этих… «скелетюг»?

— Нет, — с готовностью отозвалась Става и показала Брасу язык. — Я ж не больная!

— Нет, конечно, нет. А что вы видели?

Она засопела:

— Да ничего особо и не видела.

— Постарайтесь что-нибудь вспомнить. Важны любые детали, догадки, переживания… это очень помогло бы мастеру Ламбе разобраться в происходящем.

Судя по гневному выражению задницы, Ламбе было наплевать на какую-то там интроспекцию и какие-то там душевные терзания случайных жертв эксперимента. Есть ведь цифры, что ещё нужно?

Става заболтала ногами интенсивнее. Её бравада казалась напускной, лицо всё ещё было бледным, впалым, а от глаз расходилась паутиной сеточка лопнувших сосудов. Безразличный медик заявил Силини-Ёми: «делайте, что хотите», но нацепил на запястье Ставе массивный артефакт, который отмечал каждый удар сердца перемигиванием камней и едва слышным противным писком.

Собственно, мы и сидели в рекреации между больничными палатами. В резиденции было своё отделение, пустое, стерильно-чистое на вид и очень странное: я привыкла к лазаретам, в которых на сотню коек приходится пара медицинских кабинетов, а здесь были только многочисленные операционные, огромная реанимация, морг и ровно две палаты, называемые изолятором. В крошечном холле между ними стояла разномастная мебель, явно собранная из разных комнат, кадка с тщедушным уродливым плющом и телевизор, зато вид из окна был прекрасный, — на разлапистые заснеженные ёлки.