В вопросе информирования российского общества о Цорндорфском сражении с первых же дней закрутилась интрига. Существует несколько реляций Фермора, но существует также и несколько «реляций Фермора». Ради столь грандиозной и неоднозначной баталии люди в Петербурге, причастные к принятию решений такого плана (мы можем лишь очертить их круг, но не заявить, кто конкретно), постановили опубликовать первое известие о сражении не только в журнале, но и в основном блоке «Ведомостей», вероятно для большей скорости и широкого охвата. Публикация состоялась 27 августа (8 сентября) и имела заголовок «Реляция к Ея Императорскому Величеству генерала Фермора с места баталии при урочище Фирстенфельде от 15 августа 1758 года, отправленная с полковником Розеном». Общий объем публикации 637 слов. Первые 225 написаны Виллимом Фермором. Он повествует о событиях, происходивших вплоть до первого выстрела на баталии, и газетный текст совпадает с его секретной реляцией, той самой, что опубликована ныне в «Сборнике документов» профессора Коробкова. А вот остальные печатные слова Фермору не принадлежат. В истинной реляции он пишет о пьянстве среди солдат, о сожжении дел секретной канцелярии, о пропавшей казне, не забывает мстительно пнуть бежавших с поля боя принца Карла и Сент-Андре. Пускать это в печать было ну никак нельзя, поэтому начиная с предложения «В августа 14‐й день…» реляция заканчивается и начинается статья, написанная неизвестным журналистом, в котором мне видится секретарь Конференции Дмитрий Волков, исполнявший функции редактора поступающих из заграничной армии сведений. Причем статья-то сама по себе получилась довольно хорошая, хотя составлена лишь по смятенному, сумбурному донесению Фермора да, возможно, устному рассказу очевидца Розена. Ход дела до внимательного читателя донесен верно: противник потеснил один наш фланг, а мы его другой, обе армии заночевали на поле сражения, на следующий день все ограничилось перестрелкой, потери велики, но есть и трофеи, а король прусский, к сожалению, отделался лишь плененным адъютантом. Единственная неловкость: запущенная было в медийный оборот цифра 60 000 пруссаков почти сразу была опровергнута многочисленными сообщениями из других источников, в один голос говорящих, что противника было в два раза меньше. Впрочем, как мы уже упоминали, «другие источники» к российской публике допускали с очень большим разбором.

Вместо традиционного «Поздравления редакции с новым, 1759‐м годом», на последней странице 104‐го выпуска, увидевшего свет во вторник 29 декабря, было помещено нечто странное: «Из местечка Гейби на острове Зеландия сообщают, что жена тамошнего пастора родила четверых детей мужеского пола, которые все крещены. Мать и дети находятся в совершенном здоровье». Странное, потому что читателя весь год заливали кровью и поджаривали огнем пожарищ, а так-то вроде ничего и странного.

***

Рамки обычного эссе требуют от нас на этом закончить и оставить без разбора войну на морях, дела стран нейтральных, статьи о партикулярных материях, а также игнорировать блоки рекламных объявлений (да там про военные дела ничего почти что и нет). Если попытаться резюмировать: отдельно взятый номер газеты «Санкт-Петербургские ведомости» сам по себе есть пять-шесть листов с корявым шрифтом и языком, на треть состоящий из объявлений типа «продаются дрова». Понять, как вообще идет война, кто побеждает, из нескольких разрозненных номеров совершенно невозможно. Но в тысячестраничной годовой подшивке, да с дополнениями, разворачивается гигантское, великое полотно глобальной войны, обозреваемое оставшимися дома людьми в перископ – единственный источник информации о внешнем мире на русской подводной лодке.

«Малая война» и нерегулярные войска

Яков Анатольевич Лазарев

«И ВОЙСКА СИИ БЫЛИ ПРИ БАТАЛИИ ЭГЕРСДОРФСКОЙ И НА ДРУГИХ СРАЖЕНИЯХ…»

Малороссийское казачество в контексте военных мобилизаций и планов российского правительства в годы Семилетней войны [777]

Одним из увлечений соратника Екатерины II А. В. Олсуфьева было коллекционирование портретной живописи и русской народной графики – лубка. В его собрании русского лубка есть примечательный экземпляр, изображающий стычку казака с прусскими драгунами в годы Семилетней войны: лихой казак смело разит своих врагов. В представлениях европейцев той эпохи и последующих времен казак внушал страх и ужас. Юный участник Семилетней войны и один из первых ее историков И. В. фон Архенгольц (1743–1812) зафиксировал в своем сочинении следующее: «Между тем легкие отряды русских, в числе 12 000 человек казаков, калмыков и [волжских] татар, производили в стране столь ужасные опустошения огнем и мечом, каких Европа не испытывала со времени нашествия гуннов. Эти изверги убивали и калечили безоружных людей с сатанинским наслаждением…» После перечисления всех «грубостей этих палачей» Архенгольц, правда, делал небольшую оговорку, что «казаки сильно разнятся от калмыков» – самых жестоких и неуправляемых в рядах российских иррегулярных войск. Отличие заключалось как в православной вере, так и в том, что казаки являли собой «одно сословие, почему все у них равны; поэтому они имеют собственное управление и пользуются известными привилегиями, сильно противоречащими с русским рабством, и которые даже в Европе считались бы значительными». Впрочем, данная оговорка не мешала Архенгольцу дальше живописать достижения «хищных казаков», которые «грабили убитых и убивали беззащитных раненых», «похожие на людей по внешности, но во всем остальном настоящие хищные звери из Ливийской пустыни, живущие инстинктом грабежей, убийства и пожара и незнакомые с чувством сострадания». Слово «казак» стало нарицательным, бесчинства французских или прусских солдат маркировались как проступки, которые могли совершить только эти конники в «ободранном платье», но не просвещенные европейцы[778]. Сейчас нам понятно, что немецкий историк смотрел на казаков сквозь эдакую «ориентализированную» оптику. Однако каких именно казаков боялись в Западной Европе?

Как известно, казачьи формирования российской армии не были единым целым, а состояли из отрядов, представлявших малороссийское, донское, слободское казачество и т. д. Казаки находились на разном уровне экономического развития, отличались степенью автономии (самоуправления) и общей численностью. В отличие от Архенгольца, другой участник Семилетней войны, А. Т. Болотов (1738–1833), приводил более детальные сведения. В его мемуарных зарисовках мы почти не найдем описаний тех ужасов[779], что упоминались выше, наоборот, читатель узнает о многочисленных подвигах «наших казаков» на полях сражений Семилетней войны. Болотов уточнял, что речь шла исключительно о донских и чугуевских казаках. Последнее не могло не удивлять, ведь списочная численность и мобилизационные возможности донцов и чугуевцев заметно уступали малороссийским и слободским казакам. Например, официальный реестр малороссийских казаков составлял 30 тыс. человек, а население региона – ок. 2 млн человек. Куда же подевалось все это военное изобилие?

С давних пор в научной и популярной литературе бытует утверждение о том, что малороссийские казаки внесли